/КЛУБ СКУЛ/

[Кокси]

Камера глаз сконцентрировала внимание на её размытом отражении в круглых, как иллюминаторы, туалетных зеркалах Живота. С зажатой между винных губ, дымящейся сигаретой, её изображение было отстранённым и совершенным – идеальный изгиб бровей, идеальный овал губ, идеальные скулы. В это время в мужском туалете Эллизия блевала «батарейками» и картофелем из макдака, её короткая юбка-клёш из матового кожзама была вся забрызгана. Исторжение растеклось и застыло арт-блевотиной на стенках писсуара.
 
Я хотела её спасти. Всех женщин, которых я когда-то любила, всех моих сестёр забрала смерть, или отняла судьба.
Моя сестра, святая, безумная, видящая богомолов в своей палате, Эллизия, ворвалась без звонка, вошла в комнату раскрасневшаяся, протянув нашему брату белую розу, в коричневом, идеально подогнанном под фигуру, пальто, будто в шинели, она напоминала актрису 40-х годов. Её узкие плечи подрагивали под вязанным чёрным платьем, чёрная сетка чулок, туго обтягивала тонкие бёдра, алые губы контрастным ярким пятном, она была словно героиня компьютерной игры, в предвечернем сумраке разожжённых костров, её облик казался трагичен, будто прощальные объятия, и пьянящим как дешёвое, хмельное вино. Весь наш клан был таким – вынутым из шкафа и вытряхнутый на улицы, будто мы пытаемся спасти человечество. Мой брат нерождённый. Моя сестра залатанная, будто русалочка, отдавшая свой голос, а я – безликая, спасает лишь то, что с нами Иисус. Одухотворённые тротуары дышат плотью наших миазм, и рождённой меж пальцев, зарёй расстрелами лучей в лица.
В узкой зелёной комнате-келье с выщербленными, будто от пуль, отверстиями в стенах, и акварелями маяков, свет падает тусклыми бликами сквозь синтетику занавески бледно-болотных тонов, вдоль трубы отопления лениво струится тяжёлый никотиновый флёр, сигарета за сигаретой в парах джина под новостные ленты и холодную электронику. Будучи на взводе, мы решаем поехать в клуб под капсулой криогена. Но рядом лежит зиплок со стаффом, он выглядит, как приглашение, и мы заправляемся топливом тяжёлых металлов. Сестра сидит напротив, глядя на неё, невольно начинаешь чувствовать себя ущербным. Мой взгляд украдкой скользит по её лицу, я не хочу, чтобы она решила, будто бы я выискиваю изъяны. Её ладони покоились на коленях, одна поверх другой, она напоминала послушницу в этом платье с высоким горлом. Мы обменялись ролями в сносящем потоке химических волн - шлюха, ставшая на 10 минут монахиней, и монахиня, ставшая на 10 минут шлюхой. Её огромные, от болезни, глаза казались мне произведение иконописного искусства. Тени на стёклах пульсировали из-за возгорающегося и потухающего света, под ритмичную, оккультную музыку, словно театральные декорации к нашей немой постановке. Она была беспробудно больна, всю жизнь ей придётся глотать гормоны и таблетки, и виной - её чёртова мать, её чёртовы гены, она испортила порождённую красоту, сделав её больной и хилой, в её рубиновое сердце теперь сочится тёмная, бурая жидкость капельниц. Из-под её пера, устами святой мученицы вышел перезрелый гербарий поэтессы, выброшенный ретроспективой сепии в сеть.
 
Когда-то каждый вечер у нас было новое поле и новый обрезанный пластик, под дешёвый, раскатистый цвет кинофильма, надрывом под джаз, клубами дыма от бороздящих поля, комбайнов, в закатных, алых лучах погибающего лета, на грани, во влаге и холоде предосенней ночи напротив жнив и почерневших подсолнухов, будто на окраине мира, под голым иссушенным древом, под итальянским TINI, со вкусом перебродивших ягод, под криогеном, под холодным, высоковольтным ветром в растянутом гранджем, GPS поиске.
Тогда мой брат носил имя пророка и белую прядь в волосах. Мы были устланы линиями собственных стёртостей, в нас и сейчас больше нечего разглядеть, сидя обутые в апартаментах, напоминающих наркоманский притон, где хотелось пропитаться героиновым росчерком кайфа прямиком в вены, сжигая сны в ложках, словно стильные бомжи, одетые в выцветший винтаж под стиль 80-х, мы пилим дорогое вино под авангардный плей-лист из жанровых нарезок, подобно представителям декаденствующей богемы постмодернизма. Мы были стильны, молоды и прекрасны, от нас веяло советской тоской, въёвшемся в зрачки, кайфом, и одним началом на всех. Внутри сырых стен гниющего дома, с дряхлым, развороченным кирпичным запахом, на кухне с тусклым желтоватым светом, похожей на тесный склеп, где пахло жареным мясом и ганджем, диктофон вырывал из жизни куски, записывая на цифровую плёнку сквозняки параллельных миров, несвязные разговоры, шум генераторов, и extractor hood, пережёванными наложениями, скатанными в вату.
 
Белый порошок в большом вакуумном пакете, похожий на снег, который мерцает в морозном солнечном вечере, забивается в желатиновые капсулы, слегка похрустывая меж пальцами. Как встарь, вчетвером мы сидим в узкой комнате с ржавыми титрами в устах, ожидая прихода. Эллизия – в тебе разлита река, в тебе – сосредоточение душ, ты – мой разрушенный дом, в который я всё время мечтаю ворваться, и которого так боюсь, внутри ты – словно тень, разбитое зеркало той, которую я когда-то любила, но её отнял у меня океан.
Вскоре нас накрыло, всё вышло из-под контроля. И мне это нравилось. Пошёл сильный ливень, но нам нужно было успеть к последнему рейсу метро.
Натянув ритуальные чулки и яркие маски для губ, мы выбрались из парадного и тут же утонули в утробе мира, вышли в прохладный, ночной воздух города, который после наступления тьмы, жил совершенно иной жизнью, улицы были начисто выветрены, и на них медленно выползали отщепенцы, бродяги и фрики, вместе с нашей, утратившей координацию, поступью. Город будто умер в ночном дожде, размок и вымок, смешавшись с цветом асфальта, застыл в глотке движением, навечно вплавившись в память, состоящий из оборванных локаций, он бурлил жизнью, но я видела лишь его мёртвую оболочку, в которой скрывались безликие тени окраин, казалось, даже фонари были мертвы.
 
Дорогу к метро я запомнила отрывками. Пытаясь сфокусироваться размазанным взглядом, на удивление легко и без эксцессов, я прошла через турникет. Метрополитен показался мне ножами гигантской мясорубки, а люди – тянущейся между ними, клейкой ниткой перемолотой мясной плоти.
С этого момента мои глаза стали камерой, обращающей дальнейшее происходящее в артхаус фильм. Он начался с крупных планов советской звезды на станции Армейская, звёзды на медном фоне, формой напоминающем герб или щит, подсвечивал тусклый свет мутных ламп, коричневая мавзолейная облицовка стенных и напольных мраморных плит навевала ассоциации о монолитности сверхдержавы. Технический запах подземки был притуплён, как и любые ощущения под диссоциативами, химикаты уже вовсю блуждали в нашей крови. Было гулко и тихо, только утробно гудело само метро, словно ожидая загрузки поезда, которого, казалось, не было целую вечность. Моё сознание блуждало далеко за пределами этого зала, наполненного эхом проносящихся поездов и слепками бесконечной толпы, что-то давно знакомое зашевелилось во мне, но я так и не смогла уловить и идентифицировать то ощущение, оно растворилось в звуке голоса из хриплых динамиков, предвещая прибытие поезда.
Когда он подъехал, камера проникла внутрь вагона, сосредоточив своё внимание на двух девушках, сидящих одна напротив другой. Нас стремительно кроет, время тянется гнилым фильмом, нелепыми гонками на телеге, запряженной лошадьми, несущейся следом за машиной времени. Глянцевый мир за один миг превратился в абсурд.
У одной из девушек выбивался фрагмент пентаграммы сквозь распахнутое пальто цвета облицовки «Армейская», под кожу небрежно обнажившегося запястья было впрыснуто чёрным - Kurt Cobain, ассиметричное каре едва касалось плеч, облагороженные этим чёрным узлом, скулы выглядели, словно кристалл – заострённые, холодные, гладкие. Камера сдвинулась на 180 градусов, и сфокусировалась на второй девушке. Не смотря на излучаемое ею блаженство, в её чертах проступала агрессия, она была, как богиня войны, с маской застывшего изумления на лице. Тонкая и хрупкая с виду, со скулами совершенной чеканки, она сияла внутренней силой, и казалось, с помощью неё могла бы крушить целые города. Чёрные, свалявшиеся локоны медузами стекали вдоль плеч, рассыпаясь по синему платью. Из ушных раковин тянулись матерчатые провода расцветки итальянского флага. Электронный мир трека звучал замедленно, глубоко и раскатисто, проникая в неё ломаным, далёким ритмом, будто эхо старой записи на пожёванной плёнке, звучанием самого времени, наложенного на бит – музыка, переставшая определять атмосферу, начала определять движение и форму, трек стал похож на мавзолей, из другой, далёкой, жизни, оставив лишь мягкие, шершавые звуки, протёртые до дыр. Она закрыла глаза, а когда поезд останавливался на станциях, открывала их, чтобы по рисунку облицовочной плитки определить, где они находятся.
 
Когда поезд снова набирал скорость и нырял в тоннель, мне вспомнился один, исчезнувший из сети, рассказ. В нём герой Викентия Маайны, будучи под диссоциативами, ехал в пустом вагоне метро, а единственным пассажиром была сидящая напротив, девушка с дредами, в шёлковом синем, как колхозное знамя, платье, навевающем мысли о советском и корейском офицерах, пожимающих друг другу руки. Сперва он искал повод, по которому она одела именно это платье и почему едет ночью по кольцевой, попутно охарактеризовав её медузой, сходство усиливалось из-за прозрачной пластиковой сумки, проглотившей альбом Infected Mushroom «Vicious Delicious» c изображённой на обложке, карикатурной девочкой, так похожей на мою сестру, держащей живое сердце в характерной манере кисти Дэвида Хо. Девушка спала, а герой, рассматривая её лицо, сконцентрировал внимание на скулах – они были такими же, как и у девушек, которых снимала камера моих глаз, такими же обтекаемыми, кристально-холодными, точёными, совершенными. Катаясь по кольцевой, героя постепенно начал отпускать принятый накануне, вишнёвый сироп от кашля, и поддавшись внезапному импульсу, подойдя к спящей девушке, он коснулся её скул, и ощутив холод, понял, что она мертва. Герой совокупился с её остывающим телом, восхищаясь совершенством её скул, попутно размышляя о причине и времени её смерти, решив, что самое прекрасное в медузе именно то, что она больше не имеет истории. Рассказ так и назывался - «Скулы».
Открыв в очередной раз глаза, когда поезд остановился, я заметила, что вагон наполнился людьми, в большинстве это были рабочие, возвращающиеся с заводов и фабрик, они выглядели уставшими и злыми, мечтающими поскорее добраться до своих узких квартир, примкнув к пище, постелям, экранам, я ощущала кипение городской жизни, циркуляцию его энергии даже сквозь призму вечного, замыленного умирания. Ветер, проникающий сквозь щели меж стёкол, легонько касался шеи, разнообразные узоры плитки на станциях стремительно сменялись, оставляя лишь массивные провода, чтобы вскоре исчезнуть во тьме тоннеля, в такие моменты я соединялась с сетью системы метро, его естественный скрежет и шум проникали сквозь ломающиеся ритмы музыки, шум колёс сливался в бесконечную техническую пустыню, мир вывернулся наизнанку, обнажился иной стороной, сканируясь и тут же сжигаясь в стазисе восприятия.
 
Достигнув Площади Конституции, мы вышли из вагона на негнущихся ногах. Идти было легко лишь потому, что на мне были полностью оправдывающие себя, Air Max, в которых я скользила по гладкому, испещрённому миллионами шагов, полу метрополитена, направляясь к эскалатору. Всё казалось абсурдным, странным, нелепым. Только сейчас до меня дошло, что девушка из рассказа «Скулы» - ремейк моего сегодняшнего образа и состояния. Мимо спешащих по своим делам, нейтральных компьютерных персонажей, из слишком слепяще-светлого метрополитена, пружинистым шагом мы выбрались в дождь, в сырой, освежающий воздух, и сориентировавшись, свернули к дороге в клуб, вдоль сквера имени отечественного поэта, с одинокими группками тусующихся студентов. Сердце давно подстроилось под ритм города, вклинившись как влитое в жестокую систему с иллюзией непринуждённости. Эллизия предложила зайти в макдак, ей захотелось картошки-фри.
Поедая на ходу картофель, Эллизия рассуждала о том, как же она ненавидит кэш, что денежный знак – источник всех зол, в сполохе алых ресниц в оковах огней и прожекторов цвета лимонного сока или мочи, падающие на нас, взгляды, были разорваны, будто плерва, всё засеяно чужим семенем, все осмеянные, каждый играет в систему, делая вид, будто бы друг за друга, а на деле – каждый – сам за себя. Пусть глотают сперму и кровь, насыщаясь зрелищем в своих выстраданных тупиках из карьерных высот и угрюмых лиц, скрывающих обозлённость, принимающие чаевые на жизнь. В городе, где так тяжело выделиться, нас всё равно выделят и запомнят.
Этот город не терпит слабых, он игнорирует беспомощность, но парадокс в том, что здесь у беспомощности больше шансов на выживание, внутренняя же беспомощность просто раздавит, а система даже не подавится хрустом твоих костей. Здесь двери всегда открыты, если на твоём счету есть кэш. Ты пришёл веселиться? Так продолжай, давай, иди и тусуйся, убивайся в хлам, сливаясь с духом танцполов в замедленных шаманских танцах, деньги здесь граничат с мещанством, а дешёвая еда в фаст-фудах – с элитными ресторанами.
К Животу мы добрались напрочь бесчувственные и промокшие, услышав при приближении, как в кино, басы, приглушенные подвальными стенами, и спустились в неоновый полумрак, окутанный красным отблеском ламп. По первым ощущениям это место мало чем отличалось от метро, разница была в том, что здесь громко звучала музыка и было почти темно, тем не менее, этот клуб стал мне почти что домом. В светящийся прожекторами, зал, мы ввалилсь весьма кинематографично.
Эллизия тут же повлекла меня к барной стойке. Гомон механических голосов и звон битого стекла смешались с битами, уже закачанными под кожу, словно научный эксперимент. Заняв освободившиеся места, мы взгромоздились на высокие стулья, просматривая коктейльные карты сквозь микропсийный прицел.
- Гарибальди – процедила я, будто прожевала буквы, протягивая бармену купюру. С одной стороны, мне было плевать, с другой – я надеялась, что в суете он не заметит искажения наших лиц.
- Любишь горькое? – улыбнулся он, начав тут же готовить коктейль.
- Да, сестра любит грейпфруты. – пришла на помощь Эллизия, заметив, что я уже потерялась, отвлёкшись на что-то другое, тем самым проигнорировав бармена. Сама она заказала себе Батарейку, и мы заняли свободный столик, разместившись на красных кожаных диванах.
 
Я по капле цедила свой Гарибальди, пока Эллизия заправляла себя Батарейками. Грейпфрут хорошо сочетается с диссоциативами, по крайней мере, так говорят на всех тематических форумах, лёгкий, бархатный привкус с горчинкой, на дне – кубики льда – что ещё нужно, чтобы разогнать криоген?
Осушив стаканы, мы идём на танцпол, топчемся под энцефалограммы искажённых, искорёженных звуков, бит ломается, я не попадаю в ритм, наблюдая остаточные шлейфы своих движений, мои ноги будто приросли к полу, мы в чёрной, глубокой, голой коробке с настенными узорами люминесцентных растений, окружающее искажено, доведено до концептуальности и абсурда - техно-гротеск роботических танцев сломанных механизмов, дёргающихся в конвульсиях перед вращающим пульт, диджеем. Перепончатые стены дышат, словно жабры, двигаясь в замедленном, гипнотическом ритме. Дреды развиваются в стороны, мелькают фотовспышки, дабстеп превращается в вязкий крем, и я становлюсь частью этой мистерии, казалось, что я вот-вот разгадаю тайну, прикоснусь к чему-то важному, неуловимому, моё тело такое свободное, лёгкое, не важно, что я не попадаю в ритм, зато музыка окутывает меня глубочайшей отстранённостью, я в самом центре движения, перед фосфоресцирующим в неоне, диджеем, откуда качает бит стереосистема, проникая прямиком в мои, пронизанные кайфом, артерии.
На широком экране позади диджейского пульта мелькают монохромные кадры с корчащимся посреди пустыни, истощённым, обмазанным грязью, человеком, то ли во время войны, то ли голода, они казались мне дико знакомыми.
В какой-то момент из экрана стекает космос, струится и застывает на лицах, телах, двигающихся в ломаном ритме, и продолжает стремительное ускорение в бесконечность. Я закрываю глаза, и в тот же миг растворяюсь среди толпы, ощущая себя частью механического спектакля, с собой в главной роли, героиней артхаус фильма, и космос наполняет меня до краёв белой шершавой вспышкой застывшего кадра. Сломанный бит города-трека кромсает меня вовсю.
 
Следующий кадр – мы с Эллизией снова у барной стойки, её лицо пульсирует и двоится. В моём бокале взрывается Хиросима. Хиросима в огне. Я втягиваю ядерную смесь сквозь зелёную трубку и ощущаю, как она стекает по пищеводу, оседая в желудке тяжёлым камнем.
Оборачиваясь, я сталкиваюсь с зелёным нечто. Создание в костюме Лягушонка Кермита из Маппет-шоу хлопает меня по плечу, как старого приятеля. Женский голос, пытаясь перекричать музыку, наклоняется к моему уху и приглашает в свою компанию. Прожжённые Хиросимой, мы с Эллизией пробираемся через столпотворение следом за жабкой.
И вот я уже у неё на коленях, за столиком, декорированным пожелтевшими страницами из саги о Гарри Поттере, который облюбовали фрики. Мою шею щекочет незнакомая энергетика, жабка кричит, что они празднуют её день рождения и она сейчас под МДМА. Ищу камерой глаз Эллизию, она сидит напротив, потягивая через трубочку какой-то коктейль, по моему телу разливается чесоточный жар, характерный для криогена, я сообщаю жабке, что мы с сестрой тоже под кайфом, наша беседа вертится вокруг психоделиков, когда Эллизия вдруг резко тянет меня на танцпол, выдернув из объятий жабки.
Моя камера выхватывает шаманский танец её вспотевшего тела и заполненные миррой глаза в чёрной музыкальной коробке, разрисованной неоном. А затем она бежит через весь клуб к сортиру, придерживая рот, полный блевотины, рукавом толстовки, держась другой рукой за стены. Я следую за ней, хватая за руку, и теперь уже моя ладонь впивается в чёрную облицовку.
В туалете я курю и любуюсь своими скулами, пока Эллизия разрисовывает блевотиной писсуары. Я знаю, её блёв священный, в нём скрыта сакральная сила, это был поистине крутой перформанс – империя McDonalds стекающая мертворождённой едой моей сестры по грязному фаянсу клуба в мужском туалете. Когда она вышла, вены на её затылке были вздутыми.
- Мне что-то подсыпали в коктейль. – сообщает сестра.
- Почему ты так решила? – изумляюсь я. И тот час же вспоминаю, что она пила какой-то алкоголь за чужим столиком. – С чего ты взяла, что подсыпали?
- Когда мы сидели там, я пила свой коктейль, а когда мы пошли танцевать, я оставила за их столиком тот стакан, но во время танца, один из фриков в костюме коровы вернул мне стакан, он сказал так многозначительно «это твоё», и всё. Я выпила. А потом меня начало тошнить, и сейчас всё форменно изменилось. Один лишь криоген, даже с таким количеством алкоголя действует несколько иначе, уж я то знаю, поверь.
 
Я пыталась припомнить, когда парень в коровьем костюме отдал сестре стакан, но так как большую часть времени мои глаза во время танца были закрыты, вполне вероятно, что этот момент попросту ускользнул.
Спустившись в курилку, не сговариваясь, мы синхронно обрушились на кожаную обивку дивана почти у самого входа, рядом с белым пианино, расположенным как раз напротив WС, кто-то, видимо не добежав, тоже оставил след исторгнутого желудком. Наши лица были размазаны по синей стене, в стоячем, едком дыму и свете люминесцентных гирлянд, на противоположной стене были изображены длинношеие адептки с отстранёнными, блаженными лицами, застывшими в глубоком трансе, напоминавшие мне Преподобных матерей Дюны. Эллизия ловко стреляет сигарету, и мы по очереди причащаемся терпкими затяжками, смолы нефтяным конусом оседают в моих лёгких.
Сделав селфи, мы разделили с ней в этот вечер одну судьбу. Прислонив друг к другу виски, мы слили в тот миг сознания, упали друг в друга, потянувшись к чему-то близкому и родному, мне казалось оно гулким, далёким, у неё внутри была тёплая тьма, морок, в котором скрывались подводные камни, но пока ещё я не могла их увидеть. Закрыв глаза, из Живота мы перенеслись к ногам Богинь, их статуи достигали несколько сотен метров в высоту, сидящие с прямыми спинами и ладонями, чинно покоящимися на сведённых коленях, в их позах было нечто поистине монолитное, с тонким налётом египетских наскальных фресок. Пространство вокруг них было туманным, синим, выцветшим и осыпающимся, будто бетонное крошево. Будучи в одной связке из тонких тел, мы вместе плыли вдоль статуй, врезаясь почти в упор в их каменные фигуры, мне казалось, что они живые и слышат нас. Оказавшись напротив лица и всматриваясь в её лик, я ощущаю, как мы сливаемся с её твёрдой фактурой. Открыв от неожиданности глаза, мы впиваемся в синюю стену, и так же безмолвно понимаем, кого мы только что видели.
Энергия Живота стала отчётливо ощутима, струясь вокруг мягким желтоватым аморфным шаром, она вошла в нас, окутывая теплом, и он нас принял, внедряя в систему, пульсируя силой на кончиках пальцев. Я сказала Эллизии, что мы можем зарядиться, как батарейки.
- Отличная идея. Потому что свои я только что выблевала. – засмеялась сестра.
Следующий кадр – мы сидим за столиком и пьём кровь оленя через коктейльную трубку, фотографии, висящие на стене, кажутся пластилиновыми, звук поломан и перемешан, он постоянно останавливается, будто кто-то хочет сломать или срезать проводку клуба. Сделав третий глоток, я поняла, что ещё одни – и я всё забуду. Поэтому я остановилась. Мне нужно было вызвать такси. Прошлое осталось где-то в другой жизни, принадлежащее другой личности, я теперь даже не знала, кто я, помня лишь то, что у меня устрашающие локоны – причёска берсерка. Танцпол казался слишком светлым, когда мы покидали клуб, как всегда - о х у е н н ы е, под кайфом и на такси.
 
Такими они запомнят нас.  
На северных стенах уже рождалось солнце, выменянная на таблетку, ночь, корчась в предрассветной агонии, спустя вечность, умирала у мусорных баков.
Город из окон такси казался разломанным, маленьким, холодным и отчуждённым. Нас везли по тёмным шоссе, мимо заводов, спящих гипермаркетов и маленьких придорожных магазинчиков. Я не могла узнать эти места, сохранилось лишь ощущение окраины и отстраненности, город воспринимался почти так же, как и в начала пути, но уже изрядно измученным. Мы взяли иные ключи и вошли в этот клуб, чтобы выпить неоновых снов, чтобы себя с корнем вырвать. Над планетой взошло механическое солнце, город что-то из нас высосал, будто бы изнасиловав, но Живот дал взамен сигнальные черты вибратических искр.
Дома нас ожидали разрисованные брызгами цветных диодов, стены, терновый венок, сухие цветы, зелёная краска. Мы вошли, неся в ладонях электронную икону, как символ, как знамя. На ней были запечатлены наши клубные лики.
Заплетая мысли во множество узлов, мы тут же ложимся спать, чтобы снова увидеть узор, который наутро даже не вспомним.
Проснувшись, я вижу, что сестра ещё спит под слоями ледяной нирваны, в комнате, вытянутой, словно келья послушницы, выгоревшей и бледной, будто это не комната нашего брата, а комната фанатички, носящей длинные юбки и вязаные кофты безликих цветов, повязывая поверх волос баптистский платок, она могла бы быть террористкой, облачённой в рясу монахини, здесь всего лишь не хватало распятия. Белая роза кажется матерчатой, святые разрывные болты врезаются в зелёные стены, кроша собой бетон и пластику лиц, сморщенными складками притаившись на покрывале, солнечное утро играет бликами на паркете и в небрежно разбросанных вещах ощущением проёбаной ночи. Мои глаза заряжены тротилом. Я включаю смартфон в поисках доказательств, пытаясь нащупать реальность по снимкам и википедии. Предыдущая ночь казалась флешбеком, чем-то, поистине нереальным.
Все фото превратились в случайные звуковые волны, в эквалайзер безумных, разглитченных цветов, вытекших пикселей, разбитых экранов, будто их вырвали с того света.
На селфи, что мы сделали в сине-алом полумраке курилки, наши лица словно выплывали из тьмы, как половинки планетных спутников, выделяясь гранями скул ярким, холодным контрастом. Они были кристаллически совершенны.
 
 
 
Этот рассказ и многие другие можно прочесть в моей КНИГЕ ХАОСА  http://www.lulu.com/shop/tarya-trest/knigi-khaosa/paperback/product-24410888.html?ppn=1

[Факир]

Надо было еще фотки запостить, пусть были бы для архива.

[Факир]

С рисунками на канале можно посмотреть