Опиум

[sincler233]

Американский писатель Ник Тошес всю свою жизнь мечтал покурить настоящий опиум в настоящей опиумной курильне. Ему говорили, что их не осталось нигде в мире. А он не верил и искал, переезжал из Гонконга в Бангкок, потом в Пномпень, в район Золотого треугольника и дальше – на самый темный край индокитайской ночи, вкушая самые запретные из удовольствий Азии и узнавая всю правду о самом совершенном наркотике.
Мне нужно было спуститься в ад. Вы можете называть это тоской по родине. Но сначала, в виде пояснения, послушайте, что я расскажу про луковицу.
Мой приятель держит ресторан, который считается одним из лучших итальянских ресторанов в Нью-Йорке. Как в большинстве подобных заведений Манхэттена, еду здесь готовят доминиканцы, а то и вовсе лица неопределенной национальности. Я сижу за столиком и поневоле слышу и вижу, что творится рядом: модные люди поднимают бокалы с вином, обсуждают баланс, тело, букет. Хозяин ресторана далеко не дурак в бизнесе, он поощряет клиентов щеголять тонким знанием вин. Улыбку на его лице («знатоки» заплатят несколько сотен за то, что стоит гораздо меньше) они принимают за признание своей компетентности. А я все сижу и рассматриваю луковицу на тарелке. Ибо данная луковица может лучше любого Макиавелли раскусить природу тосканской хитрости. Точнее, это даже не луковица, а одна ее половинка. А сверху - икра. С вас тридцать пять долларов. Цена такой луковицы что-то около доллара, и несколько граммов белужьей икры не могут стоить даже четвертак, а значит, моя половинка должна бы потянуть не больше чем на пять-шесть долларов. Но мой приятель сумел убедить здешних денди, что это редкостный, драгоценный деликатес, и те рады стараться. Если кончается икра, пустую луковицу подают за десять долларов.
Размышляя над половинкой корнеплода, я перенесся на четверть века назад, в те времена, когда мой приятель еще не превратил это место в один из самых модных ресторанов Манхэттена. Тогда здесь располагалось полузакрытое заведение, где предпочитали обедать в узком кругу немногословные джентльмены. И я очень хорошо представил себе, как прежний хозяин подал бы одному из них под видом страшного деликатеса половинку луковицы, а потом предложил бы не просто заплатить за нее, но заплатить в тридцать раз дороже. Его бы прикончили. Потому что то были джентльмены, умудренные опытом. К счастью моего друга, они вымирают.
А теперь давайте вернемся к тому, что Кант именовал ускользающей сутью. Она чем-то связана и с упомянутой выше луковицей, и с балансом, телом и букетом вина.
Ключи от неба
Я рожден курить опиум. Не подумайте плохого: я против наркотиков, давно предал их анафеме. Они губят людей. Тем не менее я рожден курить опиум. Скажу более точно: я рожден курить опиум в опиумной курильне.
Почему именно опиум? Потому что Томас Де Куинси был недалек от истины, когда назвал его «небесным снадобьем». «Вот, - сказал он, - панацея от всех людских страданий, вот секрет счастья, о котором веками спорили философы». Сей небесный дар «сообщает безмятежность и равновесие всем нашим способностям, активным и пассивным, и устанавливает меж ними тончайший порядок и гармонию. Никто, однажды вкусив божественного опиума, не опустится в дальнейшем до вульгарных и вредных радостей алкоголя».
Поразмыслим над этими словами. Как лекарство и священная панацея опиум древнее всех известных богов. Его истоки лежат в доисторическом тумане раннего неолита. Его славили Месопотамия и Египет, а вместе с культом Великой Матери он проник в Средиземноморье, где стал неотъемлемой частью ее мистерий. По свидетельству Гомера, это вещество позволяло древним грекам общаться с обитателями Олимпа. Множество азиатских слов, означающих опиум, - эхо древнего имени, которое само есть отзвук неведомого. От древнегреческого Меласа до Меконга, что сегодня пересекает Золотой треугольник, - повсюду слышится это имя, словно опиум, минуя время и пространство, пропитывает любую речь своим непонятным, таинственным дыханием.
Опиум нельзя курить, как табак, потому что он не тлеет и не дымится, скорее испаряется, дистиллируясь в пар. Это искусство, хотя и несложное, если его освоить, требует многих вещей. Особое масло для лампы, особое устройство этой самой лампы и ее трубы, правильно подрезанный фитиль из подходящего волокна, умелое обращение с иглой, когда вы разогреваете, поворачиваете и разминаете опиумный шарик, не говоря уже о долгой его подготовке перед помещением в крохотное отверстие трубки, точное расстояние и угол наклона трубки над огнем лампы - все эти вроде бы несусветные подробности играют громадную роль, они необходимы для создания точной температуры, при которой опиум обращается в пар. Некоторые считают курение опиума последним проявлением темного и магического искусства - алхимии.
Курение опиума распространилось в Китае в середине XVIII века, а Европы его испарения достигли на сотню лет позднее, как раз когда бедный Де Куинси (он никогда не курил опиум, а употреблял его в составе алкогольной лаудановой настойки) умер в Англии, которая и начала в свое время завозить индийский опиум в Китай. Мы не будем здесь касаться ни Опиумных войн, ни того факта, что на самом деле все началось совсем не тогда, когда Европа принесла из Индии в Китай то, что Александр Великий еще раньше принес в Индию, и даже, пожалуй, не в бронзовом веке. Когда Господь приблизил свои уста к ноздрям Адама, его дыхание, чем черт не шутит, могло отдавать опиумом.
Есть еще один неопровержимый факт - на Земле нет ничего подобного опиуму. Ибо более пяти тысяч лет, от шумеров до Де Куинси, только он давал опасную возможность заглянуть в рай. И ни об одном из тех, кто там побывал, нельзя сказать «каким ты был, таким
остался». Эта власть опиума не слабела с годами. В XIX веке врачи в один голос говорили про опиум с благоговением месопотамского жреца: «Лекарство от бога». Вот почему опиум. Но зачем еще и опиумная курильня?
Ответ можно выразить одним словом: романтика. Образы темных, занавешенных парчою помещений с бархатными подушками, декадентская роскошь, окутанная дымчатой смесью тлеющих благовоний и того царственного, запретного вещества, ради которого было куда спешить сорокалетнему Дориану Грею. Бессловесные слуги на кошачьих лапах, никакого FM-радио. Нет часов- по часам живут алкоголики и рабочие. Святилище. Гибкие конечности тех, чья задача делать интоксикацию слаще. Мечта дает мечте, греза погружается в грезу. Я один в этом доме.
Да, я рожден курить опиум, это так, и не где-то, а в курильне. Но есть минимум две проблемы. Во-первых, опиум вне закона. Правда, я не святой, но какой из меня преступник? Увы, я не преступник, я диабетик. Мои тщетные попытки обуздать болезнь с помощью упражнений, диеты и лекарств удивляют врачей. И лишь совсем недавно я обратил внимание на то, что опиум считается эффективным средством от диабета. А помимо диабета я страдаю еще одним тяжелым заболеванием, его имя - «желание жить». Не делать все возможное для спасения собственной жизни значит идти против Бога, ибо каждая жизнь священна. Я поделился своей мыслью со священником, умолчав про гибких девиц в курильнях, и поп сказал: «Что ж, попробуйте». Мне сразу стало легче. Теперь, если меня заберут, я смогу все валить на попа.
Туда, не знаю куда
Но я, кажется, говорил про две проблемы. После того как законопослушный диабетик договорился с Богом, оставалась одна. И в Америке, ив Европе достать опиум в наши дни почти невозможно. Целых два года отняли у меня поиски, приходилось общаться с малоаппетитными личностями. И что же? Нью-Йорк - пусто. Париж - глухо. Лондон - а вот это ты видел?! Рим - а больше ничего не хочешь? Берлин... Что я, мальчик, что ли?! Наконец один турецкий галерейщик всучил мне нечто похожее на опиум. По виду оно соответствовало описанию, но черт его знает, что это было на самом деле, какая-то турецкая дрянь с ничтожной долей даже не опиума, а его ядовитых осадков. В итоге выяснилось, что это стопроцентное не то. Но даже если бы турок достал мне «то», толку было бы мало, ибо ни у кого не было специальной трубки и никто не знал, как с ней обращаться. Зелье, конечно, можно проглотить, приклеить к заднице, но после такого позора остается только повеситься. Какие уж там опиумные курильни.
Попутно с поисками я узнал, что Америка была вовлечена в торговлю опиумом с начала XIX века, а настойка лауданума могла похвастаться в Штатах не меньшей популярностью, чем в Англии. Но только китайские эмигранты «ходи», на чьих костях построены железные дороги и прорублены шахты, только они привезли в Америку рай в трубочке. К началу XX века китайское население расплодилось, а с ним и количество заведений. Как всегда происходит со всем, что приносит доход, власти запретили опиум, но на деле смотрели на него сквозь пальцы. Общественность всполошилась, лишь когда среди курильщиков появились американцы (китайская душа на шкале американских ценностей стоила немного). Печать усердно потчевала обывателя смачными репортажами из гнезд разврата, где собирались гангстеры, дамы и господа полусвета, чтобы изведать неги, которой нет прощения. Притоны тем не менее продолжали действовать – от Нью-Йорка до самых до окраин. Все изменилось, когда к десятым годам XX века имена евреев и итальянцев стали встречаться в полицейских донесениях о тех, кто ввозил, торговал, содержал притоны, куда чаще китайских. Старые китайцы, курильщики-гурманы, вымирали, а новые цари иудейские активно обрабатывали рынок сбыта для производных от опиума наркотиков. Прежде всего это были морфий и героин, два славных изобретения минувшего века, дешевая отрава, с помощью которой новоиспеченные алхимики отливали себе золотые горшки.
Новые вещества предполагали забвение, а не эфирную ясность, рывок в пустоту вместо медленного скольжения. Молодежи была все больше и больше чужда сама идея безмятежности, и медленное скольжение теряло привлекательность в их тупых глазах. Безвольные марионетки хитрых дилеров, они искали забвения и утробных порывов. Им была не по силам точно выверенная церемония, ритуал, для них главное состояло в быстроте. И в то время как выращивание и поставка опиума принимали невиданные размеры, его курение сходило на нет. Цветок радости, смятый в цветок несчастия, мог приносить десятикратную прибыль (помните луковицу?), параллельно умножая ряды искателей счастия в несчастии.
К концу 30-х курильни сделались редкостью. Рейд на опиумный притон в городке Сент-Пол, штат Миннесота, осенью 1950 года выглядел неуместным анахронизмом. Последний из известных притонов Нью-Йорка был на втором этаже дома 295 по Бром-стрит на северо-восточной окраине Чайнатауна. Им управлял некий китаец Лау. Ему исполнилось пятьдесят семь лет, когда полиция взяла его за жопу. У него обнаружили несколько старых трубок и ламп, десять унций опиума и сорок унций героина. Это произошло 28 июня 1937 года. В этот день пришел конец последней реликвии.
Теперь, на рубеже третьего миллениума, друзья и знакомые уверяли меня, что то же самое случилось повсюду. Даже в Азии, говорили мне, опиумные курильни за последние два десятка лет практически исчезли. В самых растленных и беззаконных землях имел место один и тот же процесс: старые денди вымирали, а молодежи нужна была быстрая гадость. И это устраивало наркобаронов. Все, кто успел побывать в тех местах - ученые и наркоманы, святые и грешники, те, кто искал приключений, и те, кто уже нашел безумие, - все твердили мне в один голос: притонов больше нет, они пропали. Но я не мог в это поверить. Не мог и не хотел.
Дракон умер
Я помнил Гонконг времен моей юности, когда я еще не разбирался ни в луковицах, ни тем более в опиуме. Тот Гонконг был городом, где можно найти все, что пожелаешь, в любое время дня и ночи. Впрочем, дня и ночи там не было, только свет солнца, свет неона да сонная темнота. Порывистый ветер нескончаемой полночи - истинный дух этого места - пропитывал ею даже ослепительный рассвет, когда неон и солнце сливались в одно, и азартные куклы застывали в электрическом мареве у стойки в баре, за игорным столом или в душистых шелках дорогих номеров, и биение их слабых сердец заглушал огненный зевок пробуждающегося города-дракона. Все это я вспоминал, бродя по Гонконгу много лет спустя, сразу после возвращения его под китайский суверенитет. Милтон Фридман, главный экономист богоспасаемых Штатов, правильно славил Гонконг как образец свободного рынка, единственный истинно капиталистический город на свете. Свирепая эта свобода питала огонь в пасти и неон в жилах дракона.
Теперь вместо огня дым и головешки, неон едва потрескивает, от дракона осталась лишь вылинявшая тень.
Выйдя из отеля, я пересек ночной бульвар Салисбери и попал на широкий неоновый бульвар Нагана, в чьих бесчисленных закоулках можно купить за подходящую цену секс и убийство, напиться змеиной крови, вколоть чистейший наркотик, найти амулет, который будет отпугивать демонов или, напротив, вызовет у них симпатию. Китайская еда здесь по-прежнему лучшая в мире. В ресторане, где не слышна английская речь и не рады белому человеку, повар-виртуоз демонстрировал мне пригоршни юрких креветок, глазастых, в полупрозрачных панцирях, приговоренных к смерти на шипящем листе, потом спрыскивал их рисовой водкой, чтобы они, умирая, сохраняли нежность плоти, подносил к водке спичку и глазом эксперта следил за их неистовой и быстрой гибелью в огне.
Смакование и смерть. Позднее, в сутолоке ночного базара, я наблюдал, как один пожилой китаец платит скромные деньги другому китайцу, продавцу змей, чей товар славится крепостью и редкостью ядов. Он прячет деньги в карман, щурится и с отработанной быстротой вытягивает змею из бамбуковой клетки. Он держит ее высоко, сдавливая распухшие ядовитые железы. Разинув пасть, змея скалит клыки. Китаец рассекает ее острым ножом от горла до брюха. Молниеносная траектория лезвия в точности повторяет извивы змеиного тела, кровь брызжет во все стороны. Отложив нож, змеевик просовывает руку жестом хирурга во вспоротое брюхо, вынимает оттуда еще живой пузырь, бросает его покупателю в протянутые с жадностью руки (кровь между пальцев капает на рубашку), тот подносит окровавленный орган ко рту и проглатывает его. После чего вытирает и облизывает кровь, что стекает по его подбородку. «Свежий пузырь, - пояснил мне мой спутник, - хорошо помогает от артрита».
Наверняка, заключаю я, если здесь сохранились знатоки столь высокого и тонкого рода, где-то по близости все еще может существовать хотя бы одно святилище самого высокого из всех гурманств.
Когда-то их называли «гуа-йен дзян» - комнаты цветов и дыма. Цветами были куртизанки, а дымом - опиум. Небесные салоны бесконечной безмятежности, где опиум и оральный секс позволяли гостям испытывать рай на земле. Курильни процветали в Шанхае и Гонконге с XIX века до конца 30-х годов XX века. Это были низкие бордели и роскошные кабинеты. Причем роскошных, уверяют меня, насчитывалось больше. Мой друг сообщил мне, что последний, довольно жалкий «гуа-йен дзян» был закрыт много лет назад. Даже убогих, размером с дыру в стене притонов (уже без куртизанок) не осталось в Гонконге. Теперь, при китайском правлении, почти нереально найти опиум, не говоря уже о месте, где его можно было бы правильно покурить. Даже в новом Шанхае, где пышным цветом расцвела детская проституция, вы не сыщете ни одной цветочной курильни.
Близилась полночь, я стоял под огромными неоновыми губами у входа в Red Lips Bar на бульваре Пекин. Свет сочился, словно сквозь церковные витражи, утешительным отблеском прежних обычаев, прежних ценностей, былого разврата.
В музыкальном магазине я купил пару дисков одного из почитаемых в Гонконге оперных певцов. Он умер здесь в 97-м, за несколько месяцев до передачи города коммунистам. Полвека назад заслуженным гражданам выдавали лицензию на курение опиума. Певец Сунь Ма ТзеТзанг, последний обладатель такой грамоты, прожил восемьдесят один год.
Я обратился к одному человеку и с его помощью получил возможность проникнуть внутрь района Шам-Шуи По, область настолько темную, что понятия «черный рынок» явно не хватает для описания даже малой толики его сути. Снова были встречи с разными людьми, глухой шепот «я-пиан» (опиум). Скоро стало ясно, что бандиты из Шам-Шуи По могут достать для меня все. Героин? Пожалуйста, чистейший, четвертый номер! Килограмм, тонну? Грузовик таблеток? Оружие? Зеленые сотни с водяными знаками и защитной нитью? Нет? Тогда, может быть, женщины, дети? Все сделаем. Опиум? Забудьте это слово. Why? Потому что его нет, мистер Ник. Чего нет - того нет.
Я прислонился к дверному косяку гостиничного лифта, дав глазам отдохнуть на вывеске «Клуб Шанхай: скандал и декаданс в стиле 30-х». За завтраком я прочитал в газете, что в Гонконге собираются построить Диснейленд.
Гость из прошлого
Я захожу в кабак на Патпонг-роуд в Бангкоке, опускаюсь на банкетку возле бара, не проходит и минуты, как меня окружают три голые девицы. Одна гладит мне мошонку, другие прижимают мои американские лапы к своим сисярам. На эстраде фокусничают еще пять: поднимают п....ой бутылку колы, демонстрируют срамные шпагаты, просто ворочают языком и мастурбируют. Выступить с одною или со всеми тремя стоит доллара четыре. Время не ограничено, пока не разгонишь их как мух. Поэтому сюда рвутся иностранцы.
Девицы эти, кстати, большей частью родом из провинции Исаан, где в почете блюда из насекомых. «Двести пятьдесят девочек на верхнем этаже», - зовет реклама кабака, а напротив храм Будды, море цветов (все от набожных проституток). Тут же уличные торговцы, треск масла. На жаровнях шлюхам готовят их любимые деликатесы: кузнечиков и жучков. Промасленные кулечки с птенцами воробьев, куриные ножки, до черноты изжаренные на дровах. Даже мой проводник, тоже американец, хрустит кузнечиками – сплошная соль, но много протеина. Рекомендует мне опарышей. А вот птенцы внушают ему страх - слишком похоже на холокост. Девицы склоняются перед жирным Буддой, вымаливают щедрого и незлого клиента. Буддизм требует воздержания от неправильного секса. Двадцать видов женщин считаются неподходящими, общение с ними запрещено, но шлюхи не включены в этот список. И опять - цветы есть, а дыма нет. Мой земляк блядует здесь не первый год, но ни разу не слыхал, чтобы здесь курили опиум. Но ведь существовали же они в Бангкоке, эти курильни. Самая большая располагалась, естественно, в Чайнатауне – громадное заведение могло вместить восемь тысяч курильщиков, к их услугам было десять тысяч трубок. Говорят, еще в начале 60-х...
Скоро мне наскучили аттракционы для туристов, и тогда я попросил местного друга показать мне те места, куда ходят настоящие тайские денди. Как и подобает такому заведению, у него не было названия, и оно располагалось на безымянной улице. Днем, когда город забит грузовиками и носильщиками, оно бездействует. Оживает всего на три часа - между шестью и девятью вечера, когда расставляются несколько шатких столиков с раскладными стульями и словно из воздуха появляются кухонная утварь и огонь. Ровно к шести в переулок въезжают «БМВ» и «мерседесы», считанные минуты - и свободных мест нет. Меню тоже нет. Салфетки? Бывает есть, бывает нет. Сегодня счастливый вечер. Мой спутник немногословен (в тайском языке одно слово имеет до пяти значений в зависимости от ударения, а оно у тайцев тоновое), но обслуживают нас быстро, вот уже подали биточки из рыбы и суп из гнезд. В Таиланде их готовят лучше, чем где бы то ни было. Гнезда собирают с расписных стен в пещере необитаемого острова Ко-Пи-Пи-Хей. Миска супа из таких вот гнездышек в ресторане на центральной улице может стоить две-три сотни долларов. И все же его вкус ничто в сравнении с тем, что мы едим в этом темном, безымянном переулке. Здешняя цена шестьдесят батов, то есть доллар с мелочью.
После, во время ночной прогулки, мой друг пытается меня убедить, что опиум – мертвый наркотик. Сегодня в Таиланде, как и всюду на Юго-Востоке Азии, употребляют «йа-ба», амфетаминовый ускоритель, иначе именуемый «спидом». Таиландские власти, желая угодить Западу, почти полностью истребили у себя маковые поля. Хотя этот край по-прежнему остается главным перевалочным пунктом для героина из близлежащих регионов, все чаще наряду с героином сюда грузовиками везут и амфетамины. По мнению моего друга, дешевый амфетамин подрывает устои азиатского общества еще сильнее, чем героин, и потом «спид» физически более вреден и опасен для жизни. В здешних трущобах на базарах есть марихуана, любой крэк, любой героин, есть все... Кроме опиума.
Утром другой человек ведет меня в один из «чайных домиков» Чайнатауна. После обмена репликами с грозного вида мужчинами за круглым столом нас пропускают за классический бамбуковый занавес. Мы попадаем в лабиринты узких коридорчиков с крохотными кельями по бокам. Старуха указывает нам наш номер и приносит чайник с двумя грязными чашками.
Появляется малолетка с биркой на шее. Ее номер 58. Следом за нею входит номер 199. Мне нравится первая, по виду она начала работать недавно, в ней еще есть жизнь. Я говорю ей единственное известное мне тайское слово: «фин».
Произнесенное с правильным ударением оно означает «опиум». Девчонка хмурится. Она решила, что мне нужен героин. Мой спутник выводит ее из заблуждения. Испуг на ее пока еще свежем личике уступает место изумлению. Словно я гость из прошлого, только что вылез из машины времени. Мы уходим, самый старый из гангстеров за круглым столом подтверждает: да, здесь когда-то курили опиум, но это было очень давно. «Много лет no fin», - бесстрастно произносит старый рыцарь.
Дни и ночи бесплодных поисков призрачного вещества во дворцах наслаждения и адских норах Бангкока открыли мне, что истинный бог этих мест - полковник Сандерс с его курочками. Сегодня в Таиланде более двухсот забегаловок «Кентаки фрайд чикенс» и ни одного опиумного притона. Кто-то убеждает меня, что я не должен покинуть Бангкок, не отведав бесподобного кофе в наимоднейшем месте с экзотическим названием Starbucks.
Часть вторая
Тропой Хо Ши Мина
Теперь Пномпень. Позади джунгли, реки и пыльные города, чьи названия я не записывал. Но я освоил нужную мне часть камбоджийского языка, что-то среднее между «пиан» и «фиан». Вблизи моей гостиницы часто, минимум раз в неделю, случаются убийства. Рядом большой бар, он выглядит еще просторнее, потому что одна его стена снесена взрывом. Это позволяет любоваться бездонной чернотой камбоджийской ночи. У входа швейцар с автоматом. Резкие вопли азиатских групп в стиле рок сливаются с криками киномонстров - на здоровой стене показывают малайский фильм ужасов с субтитрами. Возле стойки громадная камбоджийская баба под шестьдесят. При виде меня она скалит золотые фиксы, каменное лицо искажает канальская мина: «Что хочешь, все есть. Весь Пномпень. Любые. Есть у меня. Говори что хочешь. Будет». - «Пиан. У вас есть пиан?» Она в ответ кивает, засранка. Наглая, довольная, суровая: «Иес. Хочешь - будет. Скажи какую. Все есть. Пятнадцать лет. Тринадцать лет. Двенадцать лет. Что надо?» - «Опиум пятнадцатилетней выдержки». Ведьма щелкает пальцами, и подходит костлявая девочка. «Двенадцать лет. Еще кровь не текла». Возможно, девочке и больше лет, но она ужасно истощена. Как скелет. Вот-вот кожа треснет на острых лопатках.
Запах гамбургера на террасе клуба иностранных корреспондентов действует как успокоительное, ленивые ящерицы ползают под столиками.. Мне нужен здешний человек, который знает где что и готов на все ради денег. С трудом нахожу такого. Но после красных кхмеров люди не доверяют друг другу. В результате дебатов с голыми по пояс мужчинами в бамбуковой лачуге ему удается договориться о покупке опиума в жевательных плитках. Но я не хочу жевать опиум. Я хочу его курить. Хочу курить опиум в притоне. Притонов у нас нет, отвечают мне. У нас нет даже трубок. А у кого они есть - неизвестно. Мы уходим. Мой поводырь уверяет меня, что в болотистом диком краю, где сливаются в одно три реки - Тонле-Сап, Бассак и Меконг, обитают последние курильщики опиума. Он дружит с одним из них. Но туда не позвонишь. Остается одно - ехать наугад. Машиной туда не доберешься. Мы нанимаем мотоцикл с коляской и уносимся на край ночи.
Хижина его друга стоит на сваях среди изогнутых и скрипучих деревьев. Наверху бамбуковой лестницы улыбается сам хозяин. Они обмениваются с моим провожатым парой слов, и тот уходит, а меня тепло приглашают в дом. Хозяин хижины моложе меня, и по виду это очень счастливый человек. Внутри его жилье освещают лампа и свечи. У него стеклянные глаза, он курит ганджу через кальян. Время от времени он произносит непонятные слова, кивает и улыбается, словно я понимаю смысл его замечаний.
Покончив с ганджой, он обращается к старинной шкатулке и извлекает оттуда черный квадрат, завернутый в целлофан с узором из желтых пагод. Он разворачивает опиум, кладет его на лакированный поднос рядом с двумя острыми ножничками, ножницами, коробком спичек, иголкой из велосипедной спицы и незажженной лампой, искусно переделанной из простой банки. После чего достает из тайника трубку, завернутую в ветошь. Длина трубки сантиметров сорок, она вырезана из темного дерева, у нее медные крепления и каменный чубук.
Одним из ножей он разрезает кусок опиума, разминает его, делит на несколько равных частей. Ножничками он подравнивает фитиль лампы. Чиркает спичкой - лампа зажжена. В воздухе слышен сладкий нежный запах масла. Острием иглы он подхватывает кусочек опиума, кладет на сухой лист папоротника, старательно разогревает над лампой, пока тот не принимает каштановый цвет.
С острия иглы опиум перемещают в отверстие в центре чубука. Затягиваясь, курильщик держит трубку над лампой точно в том месте, где творится алхимия. Он затягивается глубоко, опиум пузырится, и тончайший аромат невиданных и неведомых цветов смешивается с каштановым цветом вещества, суля впереди еще более высокий синтез. Он то и дело шевелит иголкой бурлящий опиум в крохотном углублении, и при каждой затяжке кожа обтягивает его скулы. С годами подобная практика накладывает особый отпечаток на лицо курильщика - это те самые «скулы Хо Ши Мина», по которым привычные курильщики распознают друг друга.
Песня без слов
Покончив с первой порцией, он удаляет вредный осадок, готовит второй кусочек, заряжает трубку и протягивает ее мундштуком ко мне. Я все делаю неправильно, опиум то и дело гаснет. Наконец у меня получается, об этом говорят глаза моего наставника, мои легкие наполняет драгоценная субстанция, магический каштановый шарик сладострастно бурлит над огнем. Мы курим по очереди. Я предлагаю хозяину американскую сигарету, и он с восторгом ее принимает. Мы лежим и курим, и наше безмолвие не просто содержит все, что было и будет сказано, - сквозь эфирную кисею безмолвия отсеивается словесная полова, остается неземная бессловесность поэзии, которую имели счастье изведать только величайшие мастера. Я читаю ее в змеиных изгибах табачного дыма: «Учись читать, что пишет бессловесная любовь». Шекспир сплетается с завещанием Эзры Паунда: «Я пробовал писать про Рай. Замри. Пусть ветер говорит. Он знает Рай».
Научиться читать слова немой любви, склониться перед силой ветра - это и значит жить. Это значит знать, что все сказанное и написанное ничто перед этим безмолвием и этой властью. «Как можем мы узнать правду с помощью слов?» - вопрошал один китайский мудрец тысячу триста лет назад.
И все это, пока дымится моя «Мальборо лайт». Сквозь прорехи в обветшалой кровле мне были видны звезды на черном небе. Я слышал голоса ночных птиц, и другие, неведомые мне звери тоже не безмолвствовали. Кто это? Дикие собаки? Волки? Демоны? Не важно: ползая ли, летая ли под этими звездами, ты принадлежишь все тому же всемогущему безмолвию.
Самое старое слово западной словесности, то, с которого начинается Илиада, - гнев, негодование. Говорить - значит гневаться на тишину, чьи единственные поэты - ветра. Гомер созерцал те же звезды, что и мы. Злиться на мудрость - за пределами мудрости. Что это даст? Я раздавил свою сигарету. Еще одна трубка мне, еще одна трубка ему. Потом еще по одной. Я не собираюсь воспевать опиум, но это совершенный наркотик. Равных ему нет. В эпоху обманчивых таблеток он дает то, что все остальные только сулят. Забудьте выдуманный дураками серотонин, Фрейда и расстройства, вызванные той отравой, которой психиатры-шарлатаны пичкают своих податливых клиентов. Никакие пилюли, никакое словоблудие психотерапевтов несравнимы с древними словами коптского Евангелия от Фомы: «Сможешь исторгнуть то, что внутри тебя, и оно тебя спасет. Не сможешь исторгнуть то, что внутри тебя, и оно, то, что ты не сумел исторгнуть, тебя уничтожит». Вот так - просто и непостижимо.
Именно поэтому, как мне кажется, опиум вызывает столь сильное к себе привыкание. Разве можно отвыкнуть от рая, изведав его вкус? Конечно, было бы лучше носить это знание в уме от рождения. Но даже если опиумная зависимость так вредна, чем она хуже любой другой, более распространенной? Пристрастившиеся к опиуму живут долго, да и может ли считаться пороком привычка жить в раю? Пускай даже и в искусственном. Можно подумать, кино и телевидение, без которого не может большинство, лучше! Или другие поддельные радости мира, настолько пустого, что дурацкий серотонин в нем обсуждают куда охотнее, чем премудрость древнего апокрифа. В этом пустом мире слишком много ценителей скисшего сока, который они называют элитным вином, и мало тех, кто разбирается в опиуме, равно как и вообще знает, для чего живет.
Но довольно мудрствовать. Мне не по силам добиться полной ясности. Вы хотите просветления? Ищите, и обрящете. В любом случае, как сказал кто-то из великих (или это был я?), в раю нет слов.
Золотая заря
А у моего друга, оказывается, нет мопеда. Чтобы одолжить мопед у соседа, приходится пройти по зарослям полтора километра. Прежде чем отвезти меня обратно в город, он сворачивает косяк из ганджи, заряжает ее осадком из трубки и для порядка спрыскивает белой пудрой. Метедрин, будь он проклят.
По уже знакомой лестнице мы спускаемся к старому, побитому мопеду и уносимся в темную ночь на дикой скорости. Мчим напролом, он, похоже, знает каждый камень, каждый куст. Перелетаем обнаженные корни деревьев. Он оборачивается и со смехом орет, используя немногие известные ему английские слова: «Так короче!»
Вылетаем на пустынное шоссе, вдали горят огни Пномпеня.
Замедляем ход - впереди маячит блокпост. Заметив, что мы не спешим, полицейские опускают стволы автоматов. Мой друг со смехом похлопывает бензобак мопеда, словно это лошадь, и срывается с места. Сзади слышатся хлопки. Они стреляют в нас или поверх голов? Наконец словно ниоткуда вырастает мой отель. Мы прощаемся у входа, и мопед уносится в ночь.
В Пномпене я узнал про лодочника. Он последний из тех, кто ходил по бурому Меконгу. Он уже очень стар, и вместе с ним умрет это ремесло. Каждый месяц он уходит вниз по реке и на пристанях продает опиум отдельным курильщикам, а также тем, кто предпочитает опиум есть. Там же он выменивает и скупает дешевую одежду, которой потом торгует в городе. Никто не знает, где его родной порт, но по слухам, его ежемесячное плавание берет начало где-то в самом сердце Золотого треугольника.
Это название, несмотря на налет восточной старины, возникло сравнительно недавно и получило хождение в 60-е годы, когда вьетнамская война вызвала крупнейший за всю историю героиновый бум, принесший богатства тем, в чьих руках оказались маковые поля. Золотой треугольник – место, где сошлись Таиланд, Мьянма и Лаос. Его площадь – восемьдесят шесть тысяч квадратных миль. Здесь маковое сердце Азии, и здесь же змеиный клубок племенной вражды и наркобизнеса.
В точке слияния рек Меконг и Соп-Руак расположился Дом опиума, весьма скромный музей, большую часть экспонатов которого составляют антикварные трубки и другая рухлядь. Это место вызывает скорбные мысли. Ведь в музей попадает только то, что уже мертво. Стоя на берегу Меконга, можно видеть преступные земли Бирмы. А что это там строят? Не иначе, базу отдыха «Золотой треугольник».
В одном из ресторанов (что поделаешь, мы, командированные, питаемся где попало) происходит еще одно знакомство в духе романов Грэма Грина: «Вам не сказали в Бангкоке, что я жажду с вами познакомиться?» Кто сказал? Кому сказал? Господин прекрасно говорит по-английски и прекрасно разбирается в наркополитике. «Кажется, я знаю человека, который может вам помочь. Увидимся здесь в одиннадцать».
Человек, который может мне помочь, оказывается буддистом. Поэтому мы скидываем обувь у порога его дома, как того требует обычай. Он ученый, специалист по опиуму, бегло изъясняется на английском и китайском. «Я видел, как готовят свой опиум деревенские профаны. Они его кипятят, процеживают через грязный носок, добавляют навоз, ядовитую дрянь, что остаетсяв трубке. Хуже того, я видел, как они подмешивают туда толченые таблетки, морфин, что ли. По их мнению, это усиливает эффект. Но курят они не опиум. Курят они дерьмо. Большинство людей, возомнивших, будто они курили опиум, курили какашки».
Знатоки сами не знают, где взять чистейший опиум. Одни говорят, что в Индии - есть там такое место, Патна, на южном берегу Ганга. По мнению других, лучший опиум культивируют в лаосском секторе Золотого треугольника.. Куда важнее, впрочем, переработать опиум в мастику для курения. В Китае эту мастику зовут «йен-гао», а в Индии и Юго-Восточной Азии имя ее «чанду». Красиво, правда? Помимо вредных смол, в сырой опиум для веса добавляют всякую гадость. Очистка от нее - сложный и длительный процесс. Буханку опиума-сырца (она весит около двух килограммов) опускают в родниковую воду. Через сутки кипятят, пока активные алкалоиды не отделятся от инертной растительной массы. Потом взвесь должна снова осесть на дно. Затем ее фильтруют сквозь хлопковое или шелковое полотно. Убирают на десять дней. Снова кипятят, просеивают. Опрыскивают дорогим бренди, чтобы убить нежелательные споры. Бренди надо плеснуть в момент кипения, чтобы спирт успел испариться и не испортил вкус курительной мастики. В результате из двух килограммов сырца выходит примерно килограмм наичистейшего чанду, который можно употреблять сразу либо выдерживать в фарфоровом (или любом другом керамическом) сосуде, запечатав его пробкой и пчелиным воском.
Есть пятнадцать лет. Тринадцать лет, двенадцать лет. Какой ты хочешь? Опиум многолетней выдержки? Говорят, есть и такой. В темных, прохладных кладовых самых богатых знатоков стоят фарфоровые урны с опиумом, которому восемьдесят и больше лет, из эксклюзивных запасов самых лучших шанхайских салонов. Среди этих знатоков один из прославленных парижских модельеров. По слухам, он обладает крупнейшей в мире коллекцией трубок. Некоторым из них более трехсот лет, с их помощью посещали рай императоры. Вот что значит человек со вкусом и деньгами. Этот модельер – импортер чистейшего чанду. Цена запаса на целый год (это четыреста пятьдесят граммов) в Лаосе составляет долларов пятьсот. Когда опиум достигнет Парижа, один грамм его будет равен цене золота.
Помимо очистки большое значение придается таким, казалось бы, мелочам, как масло в лампе (йен-тень), иголка, скребок и другое - для истинного курильщика все это играет большую роль. Хозяин дома, к примеру, отдает предпочтение кокосовому маслу за легкость аромата, но один старый китайский денди использовал только свиной жир. Что касается трубки, здесь хозяин дома сторонник простоты - бамбук, немного серебра, чубук из терракоты. Насущный запас опиума следует хранить в сосуде из серебра. Все это, убеждает он меня, рудименты древнего, закрытого знания.
«Кстати, не хотите ли?» - предлагает хозяин. В курительной комнате масса книг, подушек и тюфяков. А в миниатюрном серебряном ларчике – чистейший чанду.
Он передает мне мундштук, помогает держать трубку в правильной позиции. Этот аромат, этот вкус, сладость жареных каштанов и благоухание неведомых цветов - все это лишь воздушные потоки в океане амброзии, которым мои легкие не могут надышаться.. «Если ты исторгнешь то, что внутри тебя, исторгнутое тобою тебя спасет. Если ты не найдешь выход тому, что внутри тебя, то, чему ты не дал выхода, тебя погубит».
Легким бризом моя душа вьется в горной роще понимания: то, что нас губит, и то, что нас спасает, - находится в нас самих. Ни разу не было в моей жизни столь безмятежного полдня, никогда не был так свободен от личинок жирный, сморщенный трюфель под названием мозг.
Хозяин дома берет блокнот и карандаш, чертит план, вырывает лист, протягивает мне: «Вот. Это облегчит ваши поиски». Затем он вручает мне большой пакет с чаем: «

[igor4444]

Все равно, каким бы он не был, опиум такая-же суета и тлен, как все остальное.

[Zed Colori]

чувствуется что автор стремился потребить образ, нежели вещество

[igor4444]

ага, чем-то на Гарри Поттера история похожа, сказочная и приключения красивые

[Dargin]

Оч понравился рассказ, красивый, интересный, но остается ощущение потреблядства.

[Иван И]

Давно ел сухие, молотые маковые головки. Доза получилась немного больше, чем мне надо для обычной прухи. На фоне сонливости и тошноты, видел цветные, светящиеся глюки, на подобии сальвинориновых. Морфин действует и как каппа-опиоидный агонист. Если, при помощи специфических антагонистов, заблокировать другие опиоидные рецептроры, и оставить только воздействие на каппа, то можно испытать от Мака чисто галлюциногенный, диссоциативный трип. Это пока только теория. Нужно подобрать подходящие антагонисты.

[Dongle]

Красивый, падла)

[Факир]

Эээ, мне кажется,  что морфий хорош сам по себе. Делать из него галлюциоген, конечно, прикольно, но... А что, других пав с глюками мало? 

[Иван И]

4 часа назад, Факир сказал:



Эээ, мне кажется,  что морфий хорош сам по себе. Делать из него галлюциоген, конечно, прикольно, но... А что, других пав с глюками мало? 

Там где я живу, мак растёт в больших количествах, на огородах, как сорняк. Я его ел года полтора. Он вызывает атонию внутренних органов, закупорку почек и тд. Поэтому теперь я его ем изредка. А объёмы лежат. Я даже выкинул несколько килограмм. Торговать им я не хочу, так как рано или поздно за это посадят, в лучшем случае. А вот нормального диссоциатива мне не раздобыть, кроме Сальвии. Декстрометорфан из таблеток, выделять не умею, считаю что всё равно будет с примесями ядовитыми. Больше ни чего диссоциативного мне не найти. Грибы, конопля и кактусы вызывают панику, а если и удаётся подавить страх, то всё равно удовольствия уже не получить, не расслабиться, тоже лежат мёртвым грузом, часть выкинул.

[lost-radio]

Забавно, что Берроуз в своём Джанки не вывозил психоделические трипы - это касается и кактусов, и какого-то южноамериканского напитка (запамятовал название). Хотя он был тем ещё опиатчиком

[Иван И]

3 минуты назад, lost-radio сказал:



Берроуз в своём Джанки не вывозил психоделические трипы

Он писал, что опьянение гармалином, похоже на синдром отмены опиатов. Соглашусь.)

[Факир]

А мускат? 

[Иван И]

19 минут назад, Факир сказал:



А мускат? 

Был период, когда я ел мускат. Очень нравился мне. Но видимо, постепенно реактивность организма к нему, меняется. Однажды выхватил паническую атаку от него. После этого уже не получал от него кайфа. Уже не то пальто.

[Факир]

Ну была атака раз и что? Из тысячи трипов такой бэд у меня бывал два-три раза.  Вещь крайне жесткая, потом месяцами на пав смотреть не можешь. Потом время проходит и все с орехом в порядке. 
Вообще у  тебя в доступе должен быть мемантин. Препарат комбинированного действия, в том числе   и диссоциатив. 

[Иван И]

2 минуты назад, Факир сказал:



у  тебя в доступе должен быть мемантин

Да, мемантин лежит, так и не попробовал. Последние отзывы о нём, не порадовали. Пишут, что панику он вызывает.   Буду работать с Сальвией.  Попробую её с чем нибудь скомбинировать, смягчить.

[Факир]

Он сам по себе никакой паники не вызывает. Да, он не справляется со страхом  и подобными эмоциями, если они уже есть в сознании.  На ура убивает депрессию. 

[Иван И]

В 13.11.2019 в 17:35, Иван И сказал:



Давно ел сухие, молотые маковые головки. Доза получилась немного больше, чем мне надо для обычной прухи. На фоне сонливости и тошноты, видел цветные, светящиеся глюки, на подобии сальвинориновых. Морфин действует и как каппа-опиоидный агонист. Если, при помощи специфических антагонистов, заблокировать другие опиоидные рецептроры, и оставить только воздействие на каппа, то можно испытать от Мака чисто галлюциногенный, диссоциативный трип. Это пока только теория. Нужно подобрать подходящие антагонисты.

Возвращаясь к идее трансформации макового трипа. Как один из теоретических антагонистов,  упомяну препарат Налмефен . Вот здесь есть тема по нему. Сейчас он дорого стоит. В будущем, возможно появятся дешёвые дженерики, когда истечёт срок патента. Ещё, можно попробовать его курить. С целью экономии продукта.
<___base_url___>/topic/18631-nalmefene-nalmetrene-selincro/?do=embed