АксолотльКольца дыма были подобны рёбрам живого кишечнополостного тоннеля, или расплавленным ступеням, которых решительно касались пока ещё бесплотные тапочки кудахчущих посланников запредельной хрени. Ступени поднимались, проходя сквозь стены, сглаживая углы и скручивая многомерные, фрактальные кукиши из своих спиральных форм. На запах священного дыма, подобно мухам, слетались боги, и боги были подобны мухам. В их фасетчатых глазах танцевали разъединённые осколки плесневелых реальностей, на прозрачных крыльях были начертаны водяные знаки с портретами мудрого картофеля и разлюбезных гвоздей. В темноте, освещённой лишь пробивающимися неведомо откуда тусклыми лучами бледно-голубого света, их хоботки щекотали плёнку восприятия, и по ней плыли нестройные парады миров, будто выложенные пиксельной овсянкой. И их хоботки слизывали словесную слизь со скользких овсяных диафильмов времени. Боги, в закруглённых, надвременных ботах с разветвлёнными лазерными шпорами, ходили по потолку, подобно мухам, и гудели своими низкими, рассыпающимися на мозаику из красных и синих квадратиков голосами. Кажется, они замышляли коричневый цвет. Но мог ли кто-нибудь поверить тогда, что подобное возможно?
В темноте, освещённой лишь пробивающимися неведомо откуда тусклыми лучами бледно-голубого света, отыскались места для четырёх углов и одного крана с красным и синим вентилем – один для холодной воды, другой для горячей. Казалось, что по потолку ползают сонмы многочисленных мух – но как я мог увидеть их в темноте? Возможно, то были электронные мушки на моей сетчатке, исчисляющие битые пиксели, или мёртвые нервные клетки… Хотя я не слышал гудения этих мух, я чувствовал, что они гудят – просто звук был слишком низкий. Их звук проходил сквозь моё поле зрения массивными монументами синих лифтов, дождём вспахивающих воздух. Как это было странно – сквозь такое маленькое помещение проходят лифты, во много раз больше его, и за один момент здесь могли находиться 5-6 лифтов, и ещё штуки три присутствовали не полностью, шевеля углами из стен, как тараканы усами из-под обоев. А что за помещение? Возможно, оно мне сниться? Помещение – помешивание. Помешательство? Тьма и запах сырости намекают на склеп, а кран и мухи – на нужник, знающий о своём предназначении. Склеповидный туалет, ну или туалетный склеп – вот что первое приходило в голову. А второе, что приходило в голову, но никого там не найдя, уходило, была мысль: какого хрена я делаю в туалетном склепе?
Но все приходящие в голову ответы проходили сквозь неё, будто не находя головные ворота, головные окна и двери, и натыкались на сплошной кочан из нерушимых, молчаливых стен. Я – капуста. Я должен найти в себе человека. Но вооружаться лампой, подобно Диогену, бесполезно – здесь меркнет всякий свет, заслонённый безумными ордами мух. Без начала и конца, тянутся их стаи по коридорам моих мыслей, и весь кочан головных стен гудит, рождая сумрачно-синие лифты… Стены извилин измазаны овсянкой. Из скользких бежевых клякс складываются граффити сакральных имён, подлежащих забвению.
В солнечных системах, с точки зрения планет, и населяющих их поверхности существ, парады планет редко, но случаются. Что же видят при этом солнца – неизвестно, но, думаю, солнца не видят парада планет, ослеплённые собственным светом. А планеты, купаясь в блеске солнц, выстраиваются на парады, под барабанную дробь сталкивающихся астероидов и салют протуберанцев. И подобно планетам, выстроились лифты передо мной, и я, подобно солнцу, ослеплённому собственной тьмой, не замечал парада лифтов, но что-то прояснилось в моём взгляде, и, хотя и не без затруднений, парад лифтов был увиден. Он был увиден как удлинение туалетного склепа до размеров почти необозримого коридора, стены которого сходились в тёмной точке. Я почувствовал, как я отделяюсь от тела. Но только я успел оглядеть снаружи тело в шапочке, сидевшее, прислонившись спиной к стене, опираясь на засунутые в карманы руки, как оно стало распадаться на отдельные фрагменты, превратившись в кучу строительного мусора, которая, казалось, имеет гораздо большие размеры, чем есть. Неужели я представлял собой сваленную у стены кучу досок, коробок, измазанного извёсткой картона и окаменелых тряпок вперемешку с клочками обоев и банок с остатками засохшей краски на дне?! Я – ремонт вездесущий. Над мусором, который некогда был мной, витал запах скипидара, от которого кружилась голова.
Но, похоже, голова кружилась не только от запахов. Как только я осознал, что я всё же не бесплотный дух, жуткое, ватно-кирпичное опьянение взрыхлило извилины мозга. Память, похоже, сдалась первой – я не помнил, кто я, что я здесь делаю, и где успел так нажраться. Единственное, что я помнил – то, что я нахожусь на Олимпе, но сомневался, можно ли верить этому воспоминанию. Покачавшись немного, будто сёрфер на волнах земного тяготения, я поплёлся по коридору, освещённому мумифицированным дневным светом из белёсых трубок, направляясь неведомо куда, просто чтобы не стоять на месте. Кругом возникали обшарпанные двери, по стенам ползли крашенные змеи проводов. Сквозь скважины и щели дышало запустение. Даже сквозь пелену своего помутнения я слышал, как вопит внутри и снаружи тишина.
Точка, в которой сходились убелённые пустынным холодом стены, приближалась, но оставалась такой же непостижимо далёкой. Одинаковые двери, одинаковые куски стен – словно коридор между двумя зеркалами, до бесконечности умножающий себя. Мне показалось, что где-то вдалеке стены начинают закручиваться в спираль. Широко, как крылья самолёта расставленными руками я касался то одной стены, то другой. Через производимый мной шум прорвалась дробь мягких, семенящих шагов. По потолку бежала кошка. Серая, с белыми пятнами на носу и по бокам. В её серо-голубых глазах цвели лифты и маски.
Кошка поравнялась со мной, и спустилась на пол легким и изящным движением. На моё невнятное «Кыс – кыс» кошка ответила искажённым от вечного насморка голосом:
- Пил сегодня?
- Ага. – ответил я. Я совершенно не был удивлён говорящей кошке – если уж я спокойно принимал тот факт, что я из туалетного склепа приехал в лифте на олимп, то такие мелочи, как говорящих кошек, я попросту пропускал мимо внимания.
- Велкам на Олимп. – будто не договорив фразу, кошка выжидающе уставилась на меня.
- Тебя как зовут – то? – не знаю, почему я решил, что у говорящей кошки обязательно должно быть имя. Но если она знает своё, то может и моё она мне напомнит.
- Белка.
Это было необычно – обычно белками называют маленьких сумасшедших собачек, а таких серых, свободных кошек обычно зовут Мурками или Машками. И хвост у неё был совершенно неподходящий – у белки хвост должен быть пушистый, а у этой кошки он напоминал кривой серый кнут. Внезапно кошка-белка бросилась на меня, и куда-то потащила. От неожиданности я даже не подумал сопротивляться – всё свободное место в голове заняла мысль, откуда же в такой тощей кошке столько сил?
Кошка долго волокла меня куда-то, сначала по полу, потом по стенам, а дальше – и вовсе по потолку. Спустя одну – другую бесконечность волочения по бледным поверхностям, я спросил: «Куда мы?». «На чердак» - коротко, но предельно ясно ответила кошка, не разжимая зубов, которыми держала меня за воротник, словно котёнка за шкирку. Потолок усевали подобия волосяных луковиц, с ехидными осколками кислотно-мизантропически улыбающихся глаз. Оказалось, эти поры-устьица оказались входами, ведущими на чердак. Через одно из таких отверстий, меньше десятой доли миллиметра в ширину, кошка и протащила меня на чердак. Я недоумевал, как такое возможно.
- Чего ты искал на Олимпе? – сощурившись, спросила кошка.
- Я? На олимпе? Не знаю… Если это олимп, то где же боги? – столько вопросов прорывались сквозь чердачную пыль.
- Разве ты не читал Ницше? – кошка наклонила голову на бок, измеряя меня взглядом. – Боги умерли. Вообще то я подумала что ты последний из них… Но теперь вижу, что я ошибалась. А знаешь ли ты, почему умерли боги?
- Я даже не знал, что они болели.
- Они умерли от пьянства. Понимаешь ли, я питаюсь богами, которых затаскиваю на чердак. Но трезвого затащить на чердак не так-то просто – поры слишком узки, и чтобы существо, будь то человек, или бог, прошло через них, не повредив костей, нужно, чтобы тело было размягчено алкоголем. Вначале котлован Олимпа населяли непьющие боги, но мне удалось убедить их, что для приобретения истинного бессмертия они должны потреблять амброзию, которая представляла собой перебродившие зёрна, поражённые спорыньёй. Это было для них своего рода яблоко познания, как для Адама и Евы, своего рода самоизгнание богов с Олимпа. Со временем я съела даже самый массивных богов. Именно из-за моих действий, а не из-за вашего философского прогресса в более поздние века наступила эра единобожия – оставался только очень массивный бог, которого я никак не могла затащить на чердак. Он просто не пролезал через поры, сколько бы он не выпил. Но и его мне удалось со временем споить и съесть. Я не думала о будущем – и наступил безбожный голод. Мне пришлось ссохнуться до размеров кошки. Посмотри на эти фрески и барельефы, которыми украшены стены чердака – вряд ли ты узнаешь меня в этом шестиногом сером льве с крыльями дракона, который своими когтями ловит могучих богов, и пожирает их на чердаке, который тогда был просторнее. Теперь я, будто выродившаяся тля, готова питаться даже смертными… Но разве встретишь их здесь, на такой глбине?
- На глубине? Разве Олимп не гора?
- Нет, Олимп не гора. – усмехнулась кошка-белка. – Олимп это огромная впадина, система концентрических котлованов, а так называемый «чердак» - это девятый круг ада. Но что-то мы заговорились… Пора бы приступать к трапезе. – глаза её хищно, как батарейки, заблестели.
Я посмотрел на фрески, и участь, ожидающая меня, показалась мне крайне мрачной. Как паук, кошка впрыскивала желудочный сок в тела богов, ждала, когда те расплавятся, и высасывала их, ещё живых. Боги – мухи, а кошка – паук. Вся олимпийская впадина была её огромной паутиной. Внезапно идея, словно голос бильярдной лампочки, промочила мой мозг. Я нащупал в кармане спасительный шкалик с мутной, высокоградусной жидкостью, и обратился к кошке:
- Не желаешь ли выпить для аппетита?
На удивление легко кошка согласилась. Когда она уже еле держалась на ногах, произошло невообразимое. Сквозь чердачную стену просочилась ещё одна кошка (а возможно, та же самая), на вид такая же, но всё же качественно иная.
- Что, водку пьянствуем? Велкам на Олимп! – произнесла в нос качественно иная кошка, и поволокла нас на чердак другого уровня.
Кошка рассказала нам историю чердака другого уровня, показала фрески, более концентрированные, чем на первом чердаке, но ничем таким не отличающиеся по стилю и сюжету, и сообщила, что сейчас она нас будет кушать. Я и кошка первого уровня переглянулись.
- Не желаешь ли выпить для аппетита?
На удивление легко кошка согласилась. И мы поструились по бесконечным, качественно иным чердакам, скользя по вратам волосяных луковиц, и с каждым разом кошек становилось всё больше, а картинка становилась всё более размытой, пока вовсе не исчезла, и осталось только ощущение парения в бесконечности поляризованных чердаков. Плотность чердаков на кубический миллиметр пространства достигла астрономических величин. Чердаки виделись как сворачивающийся в фрактализированные кукиши дым, и я знал, что в каждом из этих чердаков находится кошка, желающая меня съесть. Целые галактики из населённых хищными кошками чердаков проплывали мимо меня в виде колец и спиралей дыма, извивающихся в неясном голубоватом свете. И снова, неведомо откуда, хлынули пучки хоботков, а на плёнке восприятия нарисовались многочисленные парады лифтов…
ФакирДа, чувак, говорящие кошки - это жесть. Ну, хоть порадовался. У меня вот последние слуховые галюны на такую измену подсадили...
[quote][b]Аксолотль[/b]Кольца дыма были подобны рёбрам живого кишечнополостного тоннеля, или расплавленным ступеням, которых решительно касались пока ещё бесплотные тапочки кудахчущих посланников запредельной хрени. Ступени поднимались, проходя сквозь стены, сглаживая углы и скручивая многомерные, фрактальные кукиши из своих спиральных форм. На запах священного дыма, подобно мухам, слетались боги, и боги были подобны мухам. В их фасетчатых глазах танцевали разъединённые осколки плесневелых реальностей, на прозрачных крыльях были начертаны водяные знаки с портретами мудрого картофеля и разлюбезных гвоздей. В темноте, освещённой лишь пробивающимися неведомо откуда тусклыми лучами бледно-голубого света, их хоботки щекотали плёнку восприятия, и по ней плыли нестройные парады миров, будто выложенные пиксельной овсянкой. И их хоботки слизывали словесную слизь со скользких овсяных диафильмов времени. Боги, в закруглённых, надвременных ботах с разветвлёнными лазерными шпорами, ходили по потолку, подобно мухам, и гудели своими низкими, рассыпающимися на мозаику из красных и синих квадратиков голосами. Кажется, они замышляли коричневый цвет. Но мог ли кто-нибудь поверить тогда, что подобное возможно? В темноте, освещённой лишь пробивающимися неведомо откуда тусклыми лучами бледно-голубого света, отыскались места для четырёх углов и одного крана с красным и синим вентилем – один для холодной воды, другой для горячей. Казалось, что по потолку ползают сонмы многочисленных мух – но как я мог увидеть их в темноте? Возможно, то были электронные мушки на моей сетчатке, исчисляющие битые пиксели, или мёртвые нервные клетки… Хотя я не слышал гудения этих мух, я чувствовал, что они гудят – просто звук был слишком низкий. Их звук проходил сквозь моё поле зрения массивными монументами синих лифтов, дождём вспахивающих воздух. Как это было странно – сквозь такое маленькое помещение проходят лифты, во много раз больше его, и за один момент здесь могли находиться 5-6 лифтов, и ещё штуки три присутствовали не полностью, шевеля углами из стен, как тараканы усами из-под обоев. А что за помещение? Возможно, оно мне сниться? Помещение – помешивание. Помешательство? Тьма и запах сырости намекают на склеп, а кран и мухи – на нужник, знающий о своём предназначении. Склеповидный туалет, ну или туалетный склеп – вот что первое приходило в голову. А второе, что приходило в голову, но никого там не найдя, уходило, была мысль: какого хрена я делаю в туалетном склепе? Но все приходящие в голову ответы проходили сквозь неё, будто не находя головные ворота, головные окна и двери, и натыкались на сплошной кочан из нерушимых, молчаливых стен. Я – капуста. Я должен найти в себе человека. Но вооружаться лампой, подобно Диогену, бесполезно – здесь меркнет всякий свет, заслонённый безумными ордами мух. Без начала и конца, тянутся их стаи по коридорам моих мыслей, и весь кочан головных стен гудит, рождая сумрачно-синие лифты… Стены извилин измазаны овсянкой. Из скользких бежевых клякс складываются граффити сакральных имён, подлежащих забвению. В солнечных системах, с точки зрения планет, и населяющих их поверхности существ, парады планет редко, но случаются. Что же видят при этом солнца – неизвестно, но, думаю, солнца не видят парада планет, ослеплённые собственным светом. А планеты, купаясь в блеске солнц, выстраиваются на парады, под барабанную дробь сталкивающихся астероидов и салют протуберанцев. И подобно планетам, выстроились лифты передо мной, и я, подобно солнцу, ослеплённому собственной тьмой, не замечал парада лифтов, но что-то прояснилось в моём взгляде, и, хотя и не без затруднений, парад лифтов был увиден. Он был увиден как удлинение туалетного склепа до размеров почти необозримого коридора, стены которого сходились в тёмной точке. Я почувствовал, как я отделяюсь от тела. Но только я успел оглядеть снаружи тело в шапочке, сидевшее, прислонившись спиной к стене, опираясь на засунутые в карманы руки, как оно стало распадаться на отдельные фрагменты, превратившись в кучу строительного мусора, которая, казалось, имеет гораздо большие размеры, чем есть. Неужели я представлял собой сваленную у стены кучу досок, коробок, измазанного извёсткой картона и окаменелых тряпок вперемешку с клочками обоев и банок с остатками засохшей краски на дне?! Я – ремонт вездесущий. Над мусором, который некогда был мной, витал запах скипидара, от которого кружилась голова. Но, похоже, голова кружилась не только от запахов. Как только я осознал, что я всё же не бесплотный дух, жуткое, ватно-кирпичное опьянение взрыхлило извилины мозга. Память, похоже, сдалась первой – я не помнил, кто я, что я здесь делаю, и где успел так нажраться. Единственное, что я помнил – то, что я нахожусь на Олимпе, но сомневался, можно ли верить этому воспоминанию. Покачавшись немного, будто сёрфер на волнах земного тяготения, я поплёлся по коридору, освещённому мумифицированным дневным светом из белёсых трубок, направляясь неведомо куда, просто чтобы не стоять на месте. Кругом возникали обшарпанные двери, по стенам ползли крашенные змеи проводов. Сквозь скважины и щели дышало запустение. Даже сквозь пелену своего помутнения я слышал, как вопит внутри и снаружи тишина. Точка, в которой сходились убелённые пустынным холодом стены, приближалась, но оставалась такой же непостижимо далёкой. Одинаковые двери, одинаковые куски стен – словно коридор между двумя зеркалами, до бесконечности умножающий себя. Мне показалось, что где-то вдалеке стены начинают закручиваться в спираль. Широко, как крылья самолёта расставленными руками я касался то одной стены, то другой. Через производимый мной шум прорвалась дробь мягких, семенящих шагов. По потолку бежала кошка. Серая, с белыми пятнами на носу и по бокам. В её серо-голубых глазах цвели лифты и маски. Кошка поравнялась со мной, и спустилась на пол легким и изящным движением. На моё невнятное «Кыс – кыс» кошка ответила искажённым от вечного насморка голосом: - Пил сегодня? - Ага. – ответил я. Я совершенно не был удивлён говорящей кошке – если уж я спокойно принимал тот факт, что я из туалетного склепа приехал в лифте на олимп, то такие мелочи, как говорящих кошек, я попросту пропускал мимо внимания. - Велкам на Олимп. – будто не договорив фразу, кошка выжидающе уставилась на меня. - Тебя как зовут – то? – не знаю, почему я решил, что у говорящей кошки обязательно должно быть имя. Но если она знает своё, то может и моё она мне напомнит. - Белка. Это было необычно – обычно белками называют маленьких сумасшедших собачек, а таких серых, свободных кошек обычно зовут Мурками или Машками. И хвост у неё был совершенно неподходящий – у белки хвост должен быть пушистый, а у этой кошки он напоминал кривой серый кнут. Внезапно кошка-белка бросилась на меня, и куда-то потащила. От неожиданности я даже не подумал сопротивляться – всё свободное место в голове заняла мысль, откуда же в такой тощей кошке столько сил? Кошка долго волокла меня куда-то, сначала по полу, потом по стенам, а дальше – и вовсе по потолку. Спустя одну – другую бесконечность волочения по бледным поверхностям, я спросил: «Куда мы?». «На чердак» - коротко, но предельно ясно ответила кошка, не разжимая зубов, которыми держала меня за воротник, словно котёнка за шкирку. Потолок усевали подобия волосяных луковиц, с ехидными осколками кислотно-мизантропически улыбающихся глаз. Оказалось, эти поры-устьица оказались входами, ведущими на чердак. Через одно из таких отверстий, меньше десятой доли миллиметра в ширину, кошка и протащила меня на чердак. Я недоумевал, как такое возможно. - Чего ты искал на Олимпе? – сощурившись, спросила кошка. - Я? На олимпе? Не знаю… Если это олимп, то где же боги? – столько вопросов прорывались сквозь чердачную пыль. - Разве ты не читал Ницше? – кошка наклонила голову на бок, измеряя меня взглядом. – Боги умерли. Вообще то я подумала что ты последний из них… Но теперь вижу, что я ошибалась. А знаешь ли ты, почему умерли боги? - Я даже не знал, что они болели. - Они умерли от пьянства. Понимаешь ли, я питаюсь богами, которых затаскиваю на чердак. Но трезвого затащить на чердак не так-то просто – поры слишком узки, и чтобы существо, будь то человек, или бог, прошло через них, не повредив костей, нужно, чтобы тело было размягчено алкоголем. Вначале котлован Олимпа населяли непьющие боги, но мне удалось убедить их, что для приобретения истинного бессмертия они должны потреблять амброзию, которая представляла собой перебродившие зёрна, поражённые спорыньёй. Это было для них своего рода яблоко познания, как для Адама и Евы, своего рода самоизгнание богов с Олимпа. Со временем я съела даже самый массивных богов. Именно из-за моих действий, а не из-за вашего философского прогресса в более поздние века наступила эра единобожия – оставался только очень массивный бог, которого я никак не могла затащить на чердак. Он просто не пролезал через поры, сколько бы он не выпил. Но и его мне удалось со временем споить и съесть. Я не думала о будущем – и наступил безбожный голод. Мне пришлось ссохнуться до размеров кошки. Посмотри на эти фрески и барельефы, которыми украшены стены чердака – вряд ли ты узнаешь меня в этом шестиногом сером льве с крыльями дракона, который своими когтями ловит могучих богов, и пожирает их на чердаке, который тогда был просторнее. Теперь я, будто выродившаяся тля, готова питаться даже смертными… Но разве встретишь их здесь, на такой глбине? - На глубине? Разве Олимп не гора? - Нет, Олимп не гора. – усмехнулась кошка-белка. – Олимп это огромная впадина, система концентрических котлованов, а так называемый «чердак» - это девятый круг ада. Но что-то мы заговорились… Пора бы приступать к трапезе. – глаза её хищно, как батарейки, заблестели. Я посмотрел на фрески, и участь, ожидающая меня, показалась мне крайне мрачной. Как паук, кошка впрыскивала желудочный сок в тела богов, ждала, когда те расплавятся, и высасывала их, ещё живых. Боги – мухи, а кошка – паук. Вся олимпийская впадина была её огромной паутиной. Внезапно идея, словно голос бильярдной лампочки, промочила мой мозг. Я нащупал в кармане спасительный шкалик с мутной, высокоградусной жидкостью, и обратился к кошке: - Не желаешь ли выпить для аппетита? На удивление легко кошка согласилась. Когда она уже еле держалась на ногах, произошло невообразимое. Сквозь чердачную стену просочилась ещё одна кошка (а возможно, та же самая), на вид такая же, но всё же качественно иная. - Что, водку пьянствуем? Велкам на Олимп! – произнесла в нос качественно иная кошка, и поволокла нас на чердак другого уровня. Кошка рассказала нам историю чердака другого уровня, показала фрески, более концентрированные, чем на первом чердаке, но ничем таким не отличающиеся по стилю и сюжету, и сообщила, что сейчас она нас будет кушать. Я и кошка первого уровня переглянулись. - Не желаешь ли выпить для аппетита? На удивление легко кошка согласилась. И мы поструились по бесконечным, качественно иным чердакам, скользя по вратам волосяных луковиц, и с каждым разом кошек становилось всё больше, а картинка становилась всё более размытой, пока вовсе не исчезла, и осталось только ощущение парения в бесконечности поляризованных чердаков. Плотность чердаков на кубический миллиметр пространства достигла астрономических величин. Чердаки виделись как сворачивающийся в фрактализированные кукиши дым, и я знал, что в каждом из этих чердаков находится кошка, желающая меня съесть. Целые галактики из населённых хищными кошками чердаков проплывали мимо меня в виде колец и спиралей дыма, извивающихся в неясном голубоватом свете. И снова, неведомо откуда, хлынули пучки хоботков, а на плёнке восприятия нарисовались многочисленные парады лифтов… [/quote][quote][b]Факир[/b]Да, чувак, говорящие кошки - это жесть. Ну, хоть порадовался. У меня вот последние слуховые галюны на такую измену подсадили... [/quote]
