"Квантовый Будда", глава номер 3. Альтернатива реферату.

[Sulfuric Acid]

Я действительно мало компетентна в современной науке, т.к. она мне просто не нужна. Дыры мне близки и известны постольку, поскольку я с ними очень много взаимодействовала в своих психополётах и не только. Этому я какбэ доверяю больше, чем теоретическим вычислениям людей. (Как в том анекдоте про "дикаря"-шамана, где он удивлялся, зачем людям столько железок, чтобы летать). Ну да ладно, что-то я и правда докопалась))
Читается легко, пиши, как пишется - это самое лучшее. Если начинаешь думать о читателе, всё скатывается в застывшую, выглаженную чушь, как правило... понимающие читатели сами найдутся, а к массовости мы разве стремимся?))

[Гость]

Поверьте - современные ученые сами вахуе )

[Гость]

" Ну, а вообще, интересно читать ли? В плане, дальнейшего развития событий? Не окажется ли для читателя структура "несколько перекликающихся новелл" разочарованием? Или отсутствие четкой хронологичной событийной линии не скажется на читабельности? А, читатель?)

интересно и весьма - так что дерзай :psy:

[Гость]

А, читатель?)

если человеческий облик главного героя не будет теряться, и будет достаточно постоянен, то нормально, иначе сложно, что-то связующее чтоб оставалось между главами.

[EyeScream]

Хе-хе-хе.

[nowherr8r]

Я действительно мало компетентна в современной науке, т.к. она мне просто не нужна. Дыры мне близки и известны постольку, поскольку я с ними очень много взаимодействовала в своих психополётах и не только. Этому я какбэ доверяю больше, чем теоретическим вычислениям людей. (Как в том анекдоте про "дикаря"-шамана, где он удивлялся, зачем людям столько железок, чтобы летать). Ну да ладно, что-то я и правда докопалась))Читается легко, пиши, как пишется - это самое лучшее. Если начинаешь думать о читателе, всё скатывается в застывшую, выглаженную чушь, как правило... понимающие читатели сами найдутся, а к массовости мы разве стремимся?))

а как взаимодействовала? типа как порталы использовала?
+888, подстраиваться под читателя не надо ни в коем случае! читать станет неинтересно

[Sulfuric Acid]

Да нет, я через них в большинстве случаев не проходила. Скорее, ими становилась и чувствовала всё это своей шкурой с положительной стороны.

[Гость]

Черные дыры - это битые пиксели вселенной.

[EyeScream]

Жидкий фрактал.
После каждой весны всегда наступало ненавистное лето. Нескончаемо-светлые дни, украшенные беспощадной газовой горелкой солнца. Раскаленная атмосфера слепнущих от поднятой пыли глаз. Неодолимые орды хищных насекомых, пожирающих случайных прохожих. Непереносимые полуночные децибелы подпитых люмпенов, восседающих на ржавом заборе под моими окнами. И священная корова свято охраняемой летней скуки. Именно так выглядело лето для одного из счастливцев, которого неумолимая карма однажды бесстрастно швырнула в социально-каннибальский пир среди коренных Астраханцев.
Каждое календарное лето обрастало своими традиционными атрибутами, благодаря которым они и приобретало свою непригодную для существования легендарность. Кому-то удавалось покинуть это греховное саморазрушающееся жерло на короткий, но комфортный период, кто-то успешно организовывал свой досуг так, что ему было совершенно не важно происходившее вокруг климатическое безумие. В братской кремационной печи покорно сгорали тысячи стоящих мыслей, которые были вытеснены выстраиванием маршрута к ближайшему автомату с газированной водой.
Дикие племена бедуинов в полосатых тренировочных штанах лениво выползали после дневного температурного пика, вальяжно озирая выжженные окрестности. С ними смешивались другие уставшие обитатели раскаленного южного муравейника. Рабочие муравьи спешили в свою уютную норку, чтобы вскоре опровергнуть аксиому о том, что муравьи никогда не спят. Особи помладше вываливались из своих убежищ на остывающий асфальт и пестрыми стаями бороздили стремительно остывающее пространство. Группы разноцветных двуногих насекомых растекались по всему центральному облагороженному термитнику, чтобы за несколько часов усеять его изумрудами битого стекла, оставив завтрашних дворников наедине с никому не нужными драгоценностями.
Раскаленное приветствие летнего солнца выдавливало из моих покрасневших глаз соленую жидкость. Утро снова начиналось со знакомых простудных симптомов, хотя эта простуда имела ни с чем не сравнимый искусственно-стервозный характер. Арктический озноб плевать хотел на ничего не значащую сорокоградусную отметку на оконном термометре. Так мы сражались с коварным миром кодеиновых грез. Так выглядело наше долгое и окончательное прощание.
Решение о прекращении комфортных сеансов противокашлевой терапии с помощью опиатов было осознанным и вполне логичным. Систематичность употребления стала поводом для серьезного беспокойства со стороны незадушенных остатков интроспективной совести. Соотношение «получать-отдавать» перекосилось в сторону жирного и невыгодного минуса, даря лишь ежедневное кодеиновое расслабление и сопутствующие этому мерзкие послесловия. Все коварство медленных ритуалов выражалось в нежном и дружелюбном шепоте кодеинового ангела, сидящего на левом плече. Где бы он не оказывался – он всегда знал, чем мне помочь. Потому что это непобедимое негативно-отстраненное состояние было вызвано нехваткой одного и того же химического соединения, накрепко встроенного в мой искаженный метаболизм. У ангела было одно решение, которое всегда помогало совершенно безотказно, но бессердечная психофармакологическая инквизиция уже готовила для его костра хворост. Пришла пора прощаться.
Ангел сидел на чемоданах уже вторую неделю. Сначала мне пришлось несколько раз сбегать в аптеку, чтобы сдать его билеты, так как я не был уверен в том, что смогу справиться без его искренней помощи. Прополоскав мой мозг в течение двух дней, ангел был в грубой форме отправлен прочь, но он начал лишь неспешно собирать свои кодеиновые вещички по дорожным сумкам, с каждым днем все сильнее и сильнее заражая меня простудой лекарственной зависимости. Я пил горячий чай и услаждал слух бесструктурными шумами расстроенных электронных устройств, надеясь никогда больше не услышать сладкоголосых обещаний нежного и уютного кодеинового тепла. Ангел устало ворчал, пока я, истекая холодным потом, ерзал на кровати и сжимал зубы от новых и новых приступов враждебного внутреннего мороза.
Сквозь морозные летние дни кодеинового солнцестояния просвечивало густое солнце долгожданного освобождения. Остатки тяжелого аптечного льда медленно таяли под ярким свечением преодоления собственных комфортных слабостей. Что-то внутри расплавляло свои свободолюбивые крылья и лепестки. Нарушенный фотосинтез возвращался в свою независимую и неискаженную форму.
Сеять семена мудрости. Взращивать глубокомыслие. Удобрять кругозор. Демонстрация своего сельскохозяйственного трудолюбия на заросшем апатичным бурьяном островке остывшего разума. Экскурсия по плантациям своих сомнений, прогулка по оранжереям с поспевающими мечтами.
Семечки проросли. Они лежали на дне граненого стакана, успев высвободить свои мягкие психоактивные тельца. Несколько сотен податливых белых комочков, содержащих внутри себя множество микрограммов духовного опыта. Маленькие куколки с амидом лизергиновой кислоты, переносящие их обслуживающего рабочего муравья во всепоглощающую ментальную сеть между гигантскими человеческими муравейниками, населенными всеми известными формами абстрактной энергии.
Знакомые аккорды телефонного звонка.
- Да-да. Через полчасика заходи ко мне, тогда сразу и поедем, Ойл звонил уже.
Совместное времяпрепровождение в обломках своего расщепленного разума под пылающей летней звездой означало благополучное расставание с медленным ангелом, укатившим отравлять своим обожаемым присутствием жизнь другим обитателям круглого зеленого муравейника. Пока отбившийся от остальной группы солдат что есть лапок несся к месту сбора зависимых насекомых, остальные лениво расправляли усики и вдохновенно изучали растительную форму жизни, заключавшей внутри себя больше разума, чем все население юго-восточного улья. Редкое, почти уникальное воплощение химической мудрости покидаемой Матери-Земли.
Короткая встреча с Паем. Задумчивое поглощение размоченных семян, раздраженные ремарки о неприемлемых вкусовых качествах. Для Пая очередное растительное рандеву значило что-то спокойное, кривое, дышащее и грустно-задумчивое. Он как и я искал в естественной природной психоделии кратковременного спасения от остаточной химической серости. Зиму он провел со мной и Сойером, умело смешивая щелочь с бензином, приготавливая вожделенный звездный экстракт. Вместе с нами он штурмовал пики недосягаемого психоза, реабилитируясь перед собой и своими годами статичного онлайнового самозомбирования. В жаркий период летней неопределенности он храбро, но не без осторожности бросался на передовую, надеясь стать уважаемым первопроходцем своих собственных мыслительных архипелагов.
Незнакомые аккорды телефонного звонка.
Пай нахмурился и стал терпеливо выслушивать нескончаемые брызги словесных оборотов, вылетающими из динамика искаженными щелчками. Когда поток фраз прекратил свое агрессивное течение по расстроенным слуховым каналам, Пай задумчиво повертел в руке пустой стаканчик, в котором минуту назад покоились набухшие семечки, и стал нехотя собираться наружу.
- Чувак, слушай, езжай к Ойлу один, мне бабка мозг песочит, я ей с делами тогда помогу и приеду сразу. В центре же вы будете?
- Не знаю, скорее всего. Созвонимся еще тогда… Подожди, подожди, вместе пойдем, стой.
Мы ползли по занесенной песками улице и швыряли друг в друга бессмысленные вопросы, в то время как все наше внимательное внутреннее созерцание строилось вокруг неясных, но заметных изменений спящих аспектов растревоженной психики.
- Палево какое-то. Ты у нее залипнешь до вечера, до нас еще не доедешь и все, зря жрал, считай.
- Успею я. И, да, у меня преимущество – я смогу на пике в маршрутке покататься.
И мы продолжали ползти дальше, пока наши пути незаметно не рванули в разные стороны, ведя к одной цели разными средствами. Словно магнитные линии скучающей голубой планеты, устремляющиеся из самого полюса в далекое небо, чтобы неожиданно для всех встретиться на другом полюсе, чтобы повторять это снова и снова, но не повториться никогда.
Ойл в панике бегал по дому, опрокидывая мебель и разбрасывая одежду в поисках спасительного плеера. Он был добрым клоном Пая, эдаким одумавшимся бесом, который не мог при всем своем обаянии оставаться в аду из-за внутреннего непринятия официальной нравственной позиции преисподней. Бес, который предпочел высокотемпературной жарке грешников полуночные забеги по железнодорожным депо, чтобы украсить ржавую сталь брошенных составов гармоничными разноцветными пятнами, светящимися среди охраняемого хлама ярким художественным заражением. Бывший наместник Сатаны в юго-восточном муравейнике.
Мы сели в нездоровое желтое маршрутное такси и отправились в самое сердце городского термитника. Повсюду мелькали усталые деревья, из последних сил махая вокруг себя обожженными листьями. Фигуры озадаченных людей в совершенно неясных траекториях разбегались по линии сосредоточенного наблюдения. Солнце пережгло свои страховочные тросы и теперь неумолимо спускалось на самую землю, не в силах догнать убегающий по вращающейся земной поверхности городок.
Первый тревожный сигнал. Икры ног напряглись как грозовое облако. Каждый шаг после освобождения из маршруточного плена отзывался рвущимися сухожилиями и повреждающимися мышечными волокнами. Нога каждый раз поднималась с ужасающим неслышимым хрустом. Дерево, которому захотелось выйти на прогулку. Которое путается в собственной вырванной из земли корневой системе. На подошвах кроссовок оседали килограммы плодородной почвы, украшенные короткими тонкими жгутиками молодых корешков.
В небольшом уютном скверике имени известного русско-африканского поэта я ушел в молчаливое наблюдение за играми стаи тротуарных плиток. Они поочередно скрывались под землей, сливались друг с другом и нападали на своих зазевавшихся тротуарных соседей, пытаясь расшевелить их скептический настрой. Веселые концентрические окружности пробегали по всей резвящейся плиточной стайке, разгоняя особо невнимательных из них по краям огороженной поребриком территории. Некоторые плитки шли пузырями, готовясь игриво отразить очередной выпад своих дружелюбных оппонентов по мостовой.
Посреди дикого планктоноподобного буйства оживших тротуарных обитателей гордо стоял неприступный островок микроскопических газонных джунглей, из которых самодовольно рос гигантский столб, украшенный бюстом убитого поэта. Его лицо было преисполнено искреннего вдохновения золотого века русской литературы, словно открывшееся перед ним представление с участием оживших тротуарных плиток грозило переродиться в грандиозное пугачевское сражение в лучших традициях «Капитанской Дочки».
- Чувак, слушай – Ойл закурил сигарету – Может пойдем… Купим гамбургер! А? Сочный заморский бутерброд! – он проговорил слова с задорной зазывающей интонацией и вопросительно уставился на меня.
Я молча пускал слюну на землю, наблюдая за перипетиями таинственного водно-тротуарного мира. После непродолжительных споров об уместности внезапного приобретения съестных припасов я согласно зашагал по направлению к киоску, запутываясь в вылезших из бесчинствующей мостовой корнях. Плиточки пугливо разбегались из-под моих ног, боясь оказаться под отяжелевшими от земли подошвами.
Ойл отправился к скучающему продовольственному вагончику, оставив меня сидеть на куске неизвестного, похожего на метеорит, бетона. Вокруг меня сплоченными группами проносились довольные насекомые, держащиеся друг за друга короткими хитиновыми лапками. После раскаленного дня они нежились в пыльном остывающем воздухе, рассказывая очаровательные небылицы и попивая прохладное пиво из разноцветных бутылок. Иногда к ним прибивался какой-нибудь одинокий экземпляр, только что покинувший свой улей, и они встречали его теплыми дружескими объятиями, одобрительно потрясая своими длинными усиками. Ойл подполз ко мне в тот самый момент, когда я пытался определить вид человекообразного муравья в высокой синей фуражке по своему воображаемому справочнику.
- Блин, чувак – хихикал Ойл, показывая на стоящий за ним вагончик с едой – Попробуй ты ей объяснить, что нам надо, а то что-то я не могу – улыбка на его лице рвется со звуком громкого смеха.
Я выдираю из бетонного метеорита свои многострадальные корни и, спотыкаясь, неуверенно иду к харчевне, периодически жмурясь от острой боли в икрах. Внутри них вместе с юркими кровеносными тельцами и зеленеющим хлорофиллом носились бездушные электрические термиты и выгрызали свою альтернативную нервную систему.
Возле маленького квадратного окошка висели цветные картинки с растерзанными булками, начиненными странными мясными изделиями. Некоторые из них были кремированы, некоторые залиты бальзамирующей жидкостью и украшены россыпью траурных овощей. Рядом с ними черным маркером были начертаны тайные символы, которые своими двузначными сочетаниями символизировали кармическую цену мясного изделия, его сакральный духовный эквивалент. Чуть в стороне от этих тревожных полотен стояли емкости со священными газированными жидкостями.
Неукротимая решимость в деле завладения жуткими яствами сдетонировала где-то внутри моих деревянных представлений о чувстве приличия и хороших манерах. Я победоносно просунул голову в беззащитное окошко и, уставившись на побледневшую продавщицу, захрипел:
- Ы-ы-ы, а-а-а-а – кряхтел я, пытаясь вспомнить цель нашего визита и смысл этого неочевидного взаимодействия с работницей общепита. В голове гроздьями висели вопросительные знаки, к которым еще не удалось сформулировать необходимые вопросы. Лишь пустая интонация полуголодного стона в узком пространстве мобильного продовольственного пункта.
Ойл деликатно высвободил мою голову из плена окошечка, отпихнул мое деревянное воплощение на пару метров в сторону и, собравшись с силами, начал разговор с торговкой.
- Нам. Надо два гамбургера. Спасибо. Пожалуйста – пролепетал Ойл, с ужасом швыряя на пластиковое блюдечко скомканную купюру среднего достоинства. Он отвернулся от окошка на несколько секунд, чтобы перевести дух и насладиться неожиданно активными плиточными узорами. В воздухе витал дух какой-то странной недосказанности, словно в Берлине 1945-го, в котором навсегда остался апрель. Ойл в последний момент отступил, поставив под угрозу исход всей операции. Нельзя было пускать это на самотек – преодолев такое внушительное расстояние, было бы преступлением трусливо бежать в самый последний момент. Я собрал всю свою волю в кулак, просунул голову в окошко и, разорвав лицо судорожной добродушной улыбкой, продекламировал:
- И водичку, будьте любезны, водички еще заверните!
Полному непонимания взгляду Ойла я противопоставил триумфальное спотыкающееся шествие к уже ставшему родным метеориту, попутно нацепляя на себя воображаемые ордена в виде логотипов популярных напитков и шоколадных батончиков.
Мир начал равномерно закручиваться в спираль. Со всех сторон лезли пушистые звуки светских бесед загорающих насекомых. Дьявол в цветастой рубашке стоял с гамбургером в руке и торопливо разговаривал по телефону. Плитка пришла в более равномерное движение, медитативно разбиваясь о кеды Ойла океанской волной. Каменный прилив под убегающим радиоактивным солнцем.
Ойл протянул мне гамбургер и предложил отправиться к месту нашего недавнего поэтического пребывания. Метеорит поначалу отчаянно вцепился в меня, но затем добродушно отпустил меня прочь, не забыв оторвать от моего зеленеющего тела пучок грязных корней. Огрызки реальности пришли в согласованное броуновское движение и закрутились на периферии зрения своим бетонным калейдоскопом. Иллюминатор сосредоточенности посреди моего слабеющего от многомерности зрения все еще исправно транслировал картины летне-вечерней действительности, которая начинала приобретать очаровательные хвосты шлейфов и разноцветные мерцающие блики на всем своем протяжении.
Мы сели на самой дороге, автомобили проносились в полуметре от нас, расчерчивая жидкокристаллическое изображение человеческого муравейника красными лентами стоп-сигналов. Со всех сторон набрасывалось движение во всех своих органических и неорганических формах. Многомерные фигуры людей растягивались на десятки метров, словно разноцветная игрушечная пружинка из детства, восхитительно самоподобные в координатах оси улицы. Миг волшебства, распыленный по всей поверхности вечности, такой же величественный и добрый, как Вселенная, раскрашенная акварелью.
- Чувак, это, Пай не приедет, я что-то только сейчас вспомнил – засмеялся Ойл, ставя на дорожный асфальт бутылку минералки.
- У бабки залип?
- Ему херово, он блюет, никуда теперь ехать не хочет. Будет с бабкой триповать.
- Как обычно, в общем – мрачно проговорил я, откусывая кусочек от девственного гамбургера.
- А мы как хиппи прямо. Хиппи крутые были, сидели, где хотели – с гордостью заключил Ойл, с довольным видом осматривая место нашей трапезы.
Мы углубились в изучение внутреннего мира булочки с горячей котлетой. Ойл с видом нобелевского лауреата разглядывал кусочки лука, покоящиеся в кетчупе, вертел булку по всем осям и задумчиво наблюдал лизергиновые гримасы ожившего гамбургера. Кусочки тертого сыра начали водить хоровод, а булка заулыбалась. Мой товарищ откусывал от гамбургера очень и очень редко, словно извиняясь за свой внезапный голод перед инопланетной формой жизни, идущей на контакт. И после каждого укуса он кропотливо изучал каждое изменение ландшафта у шевелящейся хлебобулочной планеты.
Из истерического калейдоскопа барахтающихся огней и красок очень выделились две странные фигуры, стоявшие на другой стороне дороги и внимательно разглядывающие нас. Видимо, сидеть на проезжей части было не в их правилах, поэтому они и испытали вполне резонное терпеливое любопытство. Огонек беззащитности внутри меня начал медленно тлеть.
- Чувак, слушай, пойдем отсюда, а – занервничал я, не в силах отделаться от внезапно разбушевавшегося торнадо мотоциклетных воспоминаний – Пошли к Пушкину, чего мы на дороге-то сидим?
- Э, расслабься, давай доедим, у меня, видишь, еще сколько жратвы?
Фигуры молча стояли напротив нас, засунув руки в карманы. Я чувствовал себя миролюбивым красным муравьем, брошенным силой волшебных семечек в самое сердце черного термитника. Любые пути к бегству, отступление, эвакуация, скорее-скорее.
- Слушай, а у тебя рожу не сводит? У меня сводит, я как гумплен! – смеется Ойл, пытаясь руками убрать улыбку с онемевшего лица.
- Доедай, и пойдем – пробормотал я, вращая головой, надеясь развлечь себя лазерным шоу от проезжающих автомобилей.
Психологическое напряжение продолжало нарастать. Это не было похоже на комфортную декстрометорфановую кому и шелковый саван ежедневной аптечной смерти. Это была сама Жизнь, неумолимым многообразием заполнявшая тесное пространство моего черепа. Всех форм, расцветок и полярностей.
Таинственные странники стояли на другой стороне дороги, скрестив на груди руки и не сводя глаз с двух молодых парней, сидящих с едой на проезжей части.
- Чел, расслабься, ты загоняешься – сказал Ойл, поправляя очки – Попей минералки, успокой нервы, ЛСА тяжело идет поначалу, ты ж знаешь.
- Будем стараться – умирающим голосом отозвался я и присосался к горлышку пластиковой бутылки.
Мы углубились в изучение внутреннего мира булочки с горячей котлетой. Ойл все также продолжал исследование внезапно регенерировавшего гамбургера. Уровень воды в бутылке увеличился на несколько сантиметров, а мимо все также продолжали ездить знакомые приметные автомобили, расчерчивая городское пространство нарядными красными шлейфами. Бесконечные шаги несуществующего времени споткнулись о внезапно вылезшую химическую петлю. События вернулись на исходные позиции и по команде невидимого режиссера приступили к своей монотонной хронологической игре.
- Слушай, а у тебя рожу не сводит? – улыбка ни на секунду не покидала лица Ойла.
- Да-да, я загоняюсь, уже говорили об этом, пошли.
- Так вон еще жрачки сколько…
Гамбургер вспыхивает невидимым светом, и я начинаю переживать мысли миллионов голодных людей. Не по отдельности, а все сразу. Мыслеформы не успевают преобразоваться в понятные вербальные образы и напрямую пережевываются паникующим мозгом. Каждая мысль приводит за собой поток сотен других, которые, в силу неизменных законов человеческого мышления, расползаются по планированию будущего и показывают безрадостную картину напряженных переживаний по всей проклятой планете. Мысли моего драгоценного эго чуть слышно отскакивали от эгоистичных возгласов миллионов проголодавшихся.
Фигуры молча стояли напротив нас, засунув руки в карманы.
Это было вполне ожидаемо. После долгих статичных коматозных путешествий кислый вечерний променад по агрессивным улицам пыльного термитника не мог оказаться чем-то приятным. Лас-Вегас давно сгорел в неоновом пламени, пока мы лежали под толстыми одеялами и бороздили гиперпространственные коридоры. В его сгоревшем великолепии теперь жили ушлые торговцы контрабандными сигаретами и скучающие потребители такого же контрабандного пойла, которые в силу отсутствия классических дружелюбных развлечений предпочитали сами вносить эти развлечения в жизнь случайных прохожих. Мотоцикл с убийцами был лишь одной из форм этой машины скучающей агрессии. Теперь мой несчастный наблюдатель, погруженный в водоворот общих планетарных мыслей, захлебывался от источаемого окружением презрительного негатива. Мы были слишком слабыми, чтобы дать ему достойный отпор на его же языке. Мы были похожи на обессилевших космонавтов, которые после нескольких лет невесомости оказались на боксерском ринге…
- Чувак, а у тебя рожу не сводит?
Мир снова скрутился в ужасающую спираль, разбрызгивая свои бесконечные самоподобные копии на все наблюдаемое пространство, в каждой копии которого жизнь шла по немного другому сценарию.
Гамбургер в моей руке был нетронутым, хотя я чувствовал себя совершенно сытым. Он не переставая дразнил меня своей издевательской гримасой, корча соусом невообразимые мимические кренделя.
- Все, пошли, я устал здесь сидеть…
- Ну, чел, тут же столько жрачки еще.
Я вскочил на ноги, схватив неожиданно закрытую бутылку минералки. Поправил на плече рюкзак и начал панически наблюдать за невозмутимым Ойлом. Он неспешно вставал с проезжей части, аккуратно держа в руке едва надкусанный гамбургер. Держал он его так, словно тот был из хрусталя и должен был непременно разбиться от малейшего механического воздействия.
- Пацаны, сигареты не будет?
Я похолодел от ужаса, не в силах справиться с водопадом степных воспоминаний о поездке на мотоцикле. Две загадочные фигуры воспользовались моим замешательством и перешли дорогу, оставаясь незамеченными. Восхитительная по своему исполнению диверсионная акция.
- Да, будет – отозвался Ойл и протянул пачку глядящим исподлобья незнакомцам.
- Две возьму? От души. – весело отозвался загадочный странник и вместе со своим близнецом испарился в вечернем электрическом тумане.
- Это что было сейчас? – спросил я, пытаясь одолеть обреченную дрожь.
- Пацаны сигарету спросили. Ты все загоняешься что ли?
- Наверное. Просто я отвык от таких контактов, они меня почему-то пугают.
- Топор?
- Ага, он самый. Но они так долго стояли…
Мы медленно шли по аллее, жуя гамбургеры. Каждый камешек на асфальте обрел свою собственную историю, которой спешил поделиться с нами. Они наперебой выпрыгивали из дорожного покрытия и устремляли свои умилительные рассказы прямо в подкорку нашего мозга. Универсальный язык общения со всей природой, которая в такие магические моменты не делилась на живую и неживую. Она всегда была живой, во всем, в каждом безмолвном камне, в каждой спящей песчинке, в каждом атоме и фотоне. Во всем этом было что-то единое, связывающее неприглядные холодные куски материи в гармоничную структуру нашей планеты, которую мы называем Домом. Домом, в котором не бывает гостей, в котором только соседи. Домом, в котором наш комочек грязи с океанами и лесами лишь одна из множества комнат. Домом, который придется покинуть, повзрослев. Покинуть, чтобы вернуться в другом обличии, но с теми же переживаниями. Ведь из него почти никому не удавалось уйти навсегда.
В знакомом скверике нас ждал Сойер. Он сидел в компании длинноволосых подростков, вооруженных чехлами с музыкальными инструментами, пил с ними пиво из огромной пластиковой бутылки и рассуждал о современных акустических мутациях. Сойер поздоровался с нами и сразу начал водить меня в курс дела, о котором я совершенно не подозревал.
- Смотри, через пару недель будет концерт, у нас есть вариант там выступить. Я на басу поиграю, а ты тогда всю электронику сделаешь, у Сергея синтезатор возьмешь как раз. «Psygma», а?
- А с чем будем там? Наш материал или каверы? Если каверы, то я не успею ничего выучить – я бормотал, опустив голову, силясь удержать в голове остатки рассудка. По моим откровенно гигантским зрачкам можно было сделать вполне очевидные выводы о моем психическом состоянии.
- Свое поиграем, нам много все равно не надо. Полчаса, не больше. Если время останется, то я Стинга сыграю.
- Хорошо, только давай еще завтра об этом поговорим, а то у меня башка сейчас другим занята, хорошо?
- Чувак, а у тебя рожу не сводит?
Ойл сидел на чугунной оградке и внимательно разглядывал поедаемый гамбургер. Он скрупулезно изучал его содержимое, вращая объект в нескольких плоскостях и занося его в разные участки изменяющейся освещенности. Научный труд уволенного за прогулы из ада беса показывал ту неутомимую тягу к знаниям, которая просыпается у каждого человека по достижении сознательного возраста. Причем ударение в этом словосочетании ложится на слово «сознательного»; возраста, который почему-то наступает далеко не у всех.
Сплетение причудливых временных кружев тонкой квантовой сеткой легло на дышащее паникой мировосприятие. События переплетались замысловатыми узлами и петлями, повторяясь и клонируясь, подобно узорам на обоях. Весь этот капитальный ремонт собственной прохудившейся крыши был результатом спонтанной акциии «Прощайте, опиаты», которая не была санкционирована высшим советом эндорфинового метаболизма. Его жирные чиновники не получили ожидаемую взятку в виде метилморфина и теперь обращались в подконтрольные инстанции, чтобы усмирить ликующее сознание безотказными средствами министерства паники. Который день в подконтрольном организме были перебои с теплоснабжением. Казалось, что вся эта химическая коррупция уже побеждена и теперь рецепторы будут работать законно и ответственно, но они слишком привыкли к приятному ритму ленивого безделья. Гражданская война настроений разразилась в самый неудобный для нас момент. Две колонны манифестантов смешались друг с другом. Марш освобождающегося от зависимости сознания против митинга обманутых опиатных рецепторов. И для расправы над ними кинулись воинственные бригады паники и паранойи, служившие верой и правдой пошатнувшейся власти внутренних социально приемлемых установок.
Борьба свободы и рабства внутри моих безлюдных синапсов перешла в стадию прямого насилия между доминирующими идеями. Остатки повстанческого движения за химическую свободу рассредоточились под натиском пугающих опийных войск. Снова и снова мои кислотные повстанцы отступали перед превосходящими силами гнусного неприятеля, облаченного в морфиновый мундир с тремя адидасовыми полосками. Самые отчаянные освободители оказались растоптаны тяжелыми коваными сапогами абстинентного синдрома. Враг захватил последние психоделические рубежи и перешел в контратаку, нанеся массированный панический удар с помощью своего верного кодеинового ангела.
Среди всех самых неприятных и нежелательных переживаний страх занимает верховное положение в ареопаге божеств личного дискомфорта. Многоликий и непобедимый, всегда неуместный и неожиданный.
- Чел, все, я на измене – доложил я своему инфернальному вечно голодному попутчику.
Он непонимающим взглядом посмотрел в глубину моей бездонной радужной оболочки, приподнял свою левую бровь и задумался, словно выбирая между моральной поддержкой для внешне спокойного существа и пожиранием ожившего заграничного бутерброда.
- Я не хочу тебе трип портить, давай просто что-нибудь с этим сделаем, а… - в моем монотонном бормотании начали проскакивать нотки мольбы.
Страх водил по моим покинутым мозговым улицам Панику на длинном кожаном поводке. Лениво вертел в руках многомерные игрушки, брошенные лизергиновыми войсками, и по-хозяйски швырялся в мое искореженное мышление булыжниками беспокойства. Добравшись до наблюдательных линз моего восприятия, он как хулиганистый школьник, хихикая, подрисовывал к наблюдаемым портретам окружающих людей издевательские усы угрозы.
- Слушай, это какой-то кошмар, мне нужно это переждать, там, не знаю, пересидеть…
- Расслабься, чувак, просто расслабься, мы сидим, отдыхаем, все хорошо – искренне уверял меня Ойл, причем у меня не было совершенно никакого желания ему не верить. Но так как мой пропитанный кислотой мозг стыдливо капитулировал перед недобитыми войсками кодеиновой абстиненции – оставалось лишь запереться в тесной кладовке, чтобы Страх сожрал себя сам на этом диком победном пиру.
Фасад искривленного мира потерял свою искрящуюся привлекательность. Густая гуашь бесцветной тревоги растеклась по грязным поверхностям наблюдаемого. Мысли облачились в единую негативную униформу и обреченным маршем прошлись по хрупкой брусчатке надежды, смешивая ее с уродливым щебнем бесконтрольной внутренней паники. Сигналы, поступающие извне, были стыдливо нейтральными по эмоциональному вектору, так что они тут же вербовались ушлыми агентами победившего страха.
На любой генерируемый образ интервенты сразу же отвечали безупречными логическими цепочками, неизменно приводившими первоначальную информацию к итоговому посмертному гниению. Любое планируемое действие обрисовывалось как кратчайший путь в гроб, который заботливо обрастал необходимыми мелочами, вроде цвета и текстуры подкладки, структуры дерева и интенсивности блеска металлических ритуальных изделий. На попытку сосредоточиться на природной безмятежности я сразу же получал терпкий запах похоронных букетов. Брошенное психоделическое оборудование в руках кодеиновых головорезов превратилось в машину многомерного фрактального ужаса.
На все вопросы Сойера я отвечал односложно и неуверенно. В моих маслянистых черных глазах отражались многочисленные собеседники, пытавшиеся выяснить причину странного напуганного поведения. Я как эстафетная палочка передавался от одного доморощенного терапевта к другому, молча отказываясь от предлагаемого алкоголя и пожимая плечами на набивший оскомину вопрос «Что с тобой?». Было невообразимо страшно оставаться среди этих незнакомых людей, обрастающих различными формами физической угрозы по отношению к моему паникующему наблюдателю. Еще страшнее было уходить навстречу неизвестности, которая также приобретала весьма угрожающие черты, благодаря исправной работе трофейной лизергиновой фантазии.
Солнце почти полностью провалилось за горизонт, и среди всех новоявленных оттенков серого, обрушившихся на несчастный городской термитник, было практически невозможно отыскать хотя бы один цвет психической безопасности. Обезумевшие ментальные связи, не считаясь с законами логики, триумфально водружали на мое молчаливое обозрение картины очередных пышных похорон. На невинные мысли о дороге домой они ударяли мне в нос сырой землей, которой засыпали мой нарядный гроб. Уродливые комья кладбищенской почвы отваливались от моих подошв, когда я пытался найти хотя бы секунду спасительного безмыслия в медитативном марше на месте.
Ойл, преисполненный светлого чувства спасения утопающего в пучине бэд-трипа товарища, внимательно наблюдал за моими неуверенными шагами к вожделенной остановке. Человекообразное дерево шелестело волосами, пытаясь скинуть со своих мозговых ветвей надоевших щебечущих пташек. Сладкоголосые трели незаметно превращались в заупокойный молебен, перемежавшийся всхлипами и плачем скорбящих незнакомцев.
В железном чреве маршрутки роились куда-то спешащие люди. Мы с Ойлом поспешно заняли два пустующих места и обреченно вросли в сиденья. Мимо нас передавали горсти монет, кто-то шептался, а в сером дыме от водительской сигареты то и дело проступали неразличимые тревожные предостережения. В темных прямоугольниках окон ненавязчиво сменялись скучные кирпичные пейзажи, изредка освещаемые бледным светом уцелевшего фонаря. Вокруг маршрутки гимнастическими красными ленточками вились химические шлейфы проезжающих автомобилей.
Равномерный металлический грохот вводил в тяжелый параноидный транс. Душное замкнутое пространство моего измученного сознания вяло проецировалось на плоскости маршрутных поверхностей. Рыхлые пятна ржавчины ползли по стенкам машины, захватывая все новые коррозийные территории. Обрывки уличного освещения приобрели тревожный красный оттенок. Незнакомые пассажиры лишились узнаваемых черт своих лиц, сохранив лишь бледные смазанные пятна безглазых голов. Какофония взаимодействия двигателя и дорожного покрытия превратилась в ужасающую адскую симфонию, сюрреалистическую канонаду страданий всех несчастных грешников, обреченно ползающих по выжженной корке муравьиного города. Театр потустороннего кошмара размещал на своей ржавой сцене декорации для заключительного акта моей ментальной трагедии.
В маршрутке грохотали звеньями толстые грязные цепи, глухо мычали люди с перебинтованными головами, а среди всего этого гротескного липкого ужаса сидел невозмутимый Ойл. Немного уставший, немного задумчивый, немного увлеченный таинственными шевелящимися текстурами, дьявол невысокого ранга, приехавший в когда-то родной ад в командировку. Ни цепи с засохшими кровавыми пятнами, ни звуки миллиардов страдающих от пыток существ – ничто его не трогало и не удивляло. Во всем пугающем великолепии первобытного непостижимого безумия преисподней он разглядывал только редкие фрагменты ада, пригодные для удовлетворения его профессионального интереса. Среди всех кругов инфернальных пиршеств окровавленных демонов он ориентировался словно фермер на родном кукурузном поле. Семена были брошены в благодатную почву его организма, и теперь пришла пора собирать урожай. Да, ему очень повезло оказаться в знакомой обстановке кровавого ужаса пыточных этажей. Я усмехнулся с ноткой бесконтрольной истерики родившейся фразе «В ад, как на работу».
Наша ржавая вагонетка наконец-то привезла нас в место назначения и растворилась в тягучем киселе жидких вечерних огней. Картины ада остались в аду, больше не заостряя мое распадающееся внимание на формах и методах многократного сдирания кожи с несчастного грешника. Победивший страх с явным неудобством ерзал внутри моей черепной коробки, играя со свежеполученными демоническими образами. Незнакомцы, растворяющие своими прозрачными силуэтами дрожащее желе пространства, снова получили в свое распоряжение черты лиц вместо пропитанных кровью и серой обрывков истлевших бинтов.
Прошедший некропарад вскоре забылся, и в смирившемся с собственным сумасшествием сознании родилось удивительно глубокое и восхитительно тяжелое чувство. На заботливо облагораживаемой территории страха распускались непостижимые многомерные подснежники мультивселенной. Трансляции моих пышных похорон отражались в капельках вероятностной росы. Преломляясь в тысячах многогранных призм, ситуации развивались самым непредсказуемым образом, но всегда приходя к единственному логичному исходу. Теперь во всех наблюдаемых сценах не было серого кодеинового отчаяния, лишь бесстрастное воспроизводство моих собственных неомраченных переживаний. Мысли скручивались в пушистые лепестки многомерных цветков и сразу же распускались, устремившись к волшебному свету вселенской первопричины. Кусочки уснувшего эго внимательно и хладнокровно оценивали процесс ментального светопоглощения. В этом нескончаемом вальсе просыпающихся многомерных цветков остатки трезвого рассудка переставали справляться со своими прямыми задачами, предпо

[nowherr8r]

чувак! очень круто! с каждой главой все прогрессируешь и прогрессируешь. все замысловато понятно и знакомо как кетаминовая кома тоннельного окна полузабытого сна во фрактале отражений словно спящий гриб-сова)
кстати говоря у меня ассоциация возникла с треком Elektrogen - Neurofractal

[Гость]

невероятно мощно и точно - ловлю себя на мысли, что мне очень важно узнать чем же все окончилось -
салют! бис!

[nowherr8r]

по моему такие истории бесконечны) точнее конец истории приходит тогда, когда автору надоест их писать)

[Гость]

о да они бесконечны! однако всегда присутствуют некие переломные моменты - мне как раз интересно к чему же подойдет автор к концу повествования ( если проект книги состоится) - это как приближение к гипперпространственной воронке -

[EyeScream]

Мне не меньше вашего интересно узнать, чем все закончится) Впереди еще три месяца, за которые может произойти много всего и разного. + еще один год не описан.
Следующие главы будут немного повеселее и поспокойнее, там парочка-тройка довольно любопытных историй без особых внутренних выводов)
40% complete.

[nowherr8r]

а почему ты считаешь что все закончится именно через 3 месяца?

[EyeScream]

У меня на конец июня - начало июля намечено судьбоносное событие. А книгой я разделю жизнь на период "до" и "после". Не хочу вдаваться в подробности, надеюсь это прояснит ситуацию)

[nowherr8r]

ну тогда все ясно)

[Гость]

EyeScream, премьера по плану состоится? Очень жду (думаю тут все ее ждут).

[EyeScream]

Успел в июне пооткисать в больничке, творчество немного стопанулось, но я продолжаю работать. Нет ничего невозможного, надеюсь в течение месяца все завершить. Концепция выстроилась достаточно стройная, на мой взгляд)

[EyeScream]

Самозваная Музыка.
Мы снова оказались в самом сердце зимы. Ленивый январь ворочался на своей привилегированной календарной перине, похмельным голосом бормоча запоздалые новогодние поздравления. Внутри пышным цветом распускалось безделье, недоеденным салатом загромождая полки нашего повседневного холодильника. Новогодняя сказка деловито улетучилась, оставив нас наедине с серой изнанкой ненужных праздничных декораций. Дни слились в упрямую череду странных безрезультатных совещаний, которыми мы коротали вечера в поисках компромисса в планах на вечер. Процесс придумывания приключений сам превратился в приключение, от которого мы уже начинали порядочно уставать.
Комната Сойера была нашей штаб-квартирой в моменты очередного упорного мозгового штурма. В ее бесцветных стенах рождались невероятные по своей смелости идеи, которые мы, соблюдая очередность, вежливо отвергали за неприемлемостью. Предложения об ограблении магазина, убийстве неизвестного таксиста, с целью завладения его движимым имуществом для последующего утопления – весь этот скромный парад асоциального психоза поддерживал в нас угасающий огонек жажды хоть какой-нибудь деятельности. В этом статичном вопросительном состоянии мы встретили очередной календарный период, надеясь, что он принесет с собой свежие решения для несуществующих проблем. Надеясь, что он выпрямит наши вопросительные знаки.
Ожидаемая и привычная слякоть. Конвульсивные подергивания умирающих снежинок в мутном туманном воздухе. Размытые огни фонарей и проезжающих автомобилей. Серый монолит непробиваемых туч. Кирпичики бесконечной скучающей атмосферы, вместившей в себя сотни тысяч отдохнувших человеческих душ. Стробирующие огни разноцветных гирлянд, с работящей настойчивостью пробивающиеся через океан замерзшего воздуха. В этих смазанных очертаниях знакомого города мы снова и снова растворяли свои безобидные амбиции. В застоявшемся безумии коматозных улиц. В радужных лужах безделья
.Сойер сидел за пианино и перебирал аккорды. В дымном воздухе комнаты вспыхивали яркие звуки потревоженных молоточком струн. Вибрации тугих металлических нитей доносили до наших пресыщенных барабанных перепонок все новые и новые созвучия частотных компромиссов. На блестящей оболочке глазного яблока плясало искаженное отражение играющих пальцев.
Музыка была для нас хрупким спасательным кругом, поддерживающим наши воздухозаборники над бушующей гладью океана повседневности. В изменчивых очертаниях акустических волн мелькали образы желаемого существования. Мелкие, почти незаметные детали несуществующих обстоятельств, воплощенные в робкой звуковой форме. В каждом причудливом изгибе суицидального настроения очередной мертворожденной мелодии мы заботливо расставляли осколки невоплощенных воспоминаний. Нет, мы не грустили, не хотели в срочном порядке показушно заболтаться в веревочной петле. Та невообразимая тоска, которую мы вкладывали в очередное скопление безучастных нот, была искусственной. Крики о помощи, отчаяние, боль, страдание – всего этого не существовало в нашей жизни, чтобы мы могли достаточно честно выразить это в неуклюжей звуковой форме. Это была извращенная компенсация невиданных чувств, которые все сильнее и сильнее заглушались равнодушным ревом безразличного внутреннего космоса. А как же тогда получается так, что эмоции есть в музыке, но их нет у автора? Все просто. Если посмотреть вокруг, то можно увидеть толпы несчастных людей, которые были зачаты в момент безумного счастья.
Не нужно страдать, чтобы написать об этом. Пишут о страдании, чтобы потом можно было приобщиться к чужому страданию. А потом о нем благополучно забыть.
И ведь о радости пишут то же самое. Радуемся вместе, после последней страницы расходимся и благодарим друг друга за приятные минуты.
Действительно, очень удобно, когда внешние источники учат нас чувствовать, попутно внедряя в расслабленный мозг свои непонятные эталоны. Чтобы потом сравнить с окружающим, разочароваться и снова ринуться сочувствовать и переживать. Нас учат чувствовать, чтобы мы разучились.
А кто-то, наверное, и не умел.
Сколько световых лет мы пролетели, не вставая с кровати? Мы не были восторженными космонавтами, с нежной любовью рассматривающими такой далекий родной шарик из голубой глины. Мы были ржавым космическим челноком, преодолевающим звуковой барьер, чтобы покинуть пределы этого ненавистного пояса эмоциональных астероидов, врезающихся в нашу равнодушную обшивку. Мы, обуглившись, прошли через плотные слои атмосферы опиатной зависимости. Теперь наш челнок зарылся в жгучий песок возле моря пугающей неизвестности и ждал прибытия спасательной экспедиции.
Мы с Сойером стояли под мерцающей аптечной вывеской, растапливая щеками врезающиеся в нас снежинки. Круг замкнулся, заставив нас продолжить забытую кодеиновую эстафету. Привычные параллелепипеды лекарственных пачек, уютно распирающих полупустые карманы, гарантировали нам статичное путешествие в волшебную страну круглогодичного тепла, внутреннего солнца и нежной метаболической радости. Мы были летом, вывернутым наизнанку.
- Знаешь что… Поехали в «Тинаки» - начал Сойер. – Ко мне зайдем, переоденемся и поедем.
- Зачем в «Тинаки»? – я совершенно не понимал неожиданного предложения Сойера. Ехать посреди зимы в санаторий для пожилых и не пожилых людей с подорванным здоровьем, да еще на ночь глядя…
- Поехали-поехали – твердил Сойер, закидывая в рот горсть пряных таблеток. – Я что придумал, давай, поехали, что придумал…
Похрустывая просроченным снегом, мы брели по серому коридору зимней улицы, изредка останавливаясь перед покореженными мусорными баками, замерзшими скелетами деревьев и выпачканными скамейками, чтобы проглотить очередной комок теплого аптечного счастья. Несколько глотков газировки. Снова в путь, снова шелестеть пластиком таблеточной тюрьмы, снова проглатывать, морщась от сладости растительных компонентов. Чтобы продолжить идти, заботливо неся внутри себя медленно разгорающийся уголек очаровывающей теплоты.
Сойер носился по комнате, распахивая шкафы и вываливая на диваны и кресла их текстильное содержимое. «Бегал по дому, опрокидывая мебель и разбрасывая одежду в поисках спасительного плеера». Я усмехнулся от внезапно нахлынувшего дежавю. Что было летом? Кто сейчас вспомнит? Да и кого это должно волновать? Лето было именно сейчас, здесь, внутри, шелестевшее пальмами, горланившее морскими чайками и упиравшееся в мою расслабленную спину пляжным шезлонгом. Его не смущал грязный снег, липкий ветреный холод и неумолимая вечерняя темнота. Лето – это не несколько месяцев в календаре. Это не положение Земли относительно Солнца. Это не яркое солнце, теплое море и беззаботные дни. Лето – это два десятка вонючих таблеток, растворявшихся на дне пустого желудка.
Мой растекавшийся счастьем сон наяву прервал скомканный кусок ткани, аккуратно врезавшийся в мою улыбающуюся физиономию.
- Одевай это, поехали – командовал Сойер, напяливая на себя разноцветную рубашку совершенно шизофренической палитры. Взъерошив волосы и надев какой-то безумный лиловый пиджак, он схватил барабан и побежал в прихожую, чтобы продолжить приготовления к своей загадочной костюмированной акции.
- Я даже не буду спрашивать «откуда ты это взял»… - крикнул я в пустоту прихожей, осматривая выданную мне униформу цирковых войск. – Просто объясни суть. А поскромнее ничего нет, а? – я разглядывал разноцветные узоры рубашки, пытаясь представить обстоятельства, вынудившие Сойера нарядить нас именно так.
- Одевайся, говорю! Все равно делать нечего, так хоть в «Тинаки» съездим, выступим, бабла поднимем…
- Выступим? Ты с ума охренел? Как мы там выступим? На чем мы играть будем? Мы же не умеем! И кто нас туда обдолбанных пустит? А? Чел, не гони…
- Одевайся, поехали.
Через полчаса мы с Сойером ехали в заснеженную темноту загородной дороги, сгорбившись в тесном салоне маршрутного такси. Нарядные, красивые, обнимавшие единственный барабан, с отвисшими от блаженства челюстями, спрятавшие за дешевыми пластиковыми очками булавочные головки сузившихся зрачков. В усталых лицах поздневечерних горожан мелькали смешанные чувства сытой удовлетворенности, обреченной загнанности, восхищающей самоуверенности и болезненного равнодушия. Дети, сидевшие на их коленях, словно подражая своим опекунам, что есть сил пытались держаться уверенно и не заснуть, показательно демонстрируя привитое за недолгие годы жизни безразличие к окружающему. Окружающее не должно было вызывать беспокойства, оно было дружелюбным, в чем-то застенчивым, но по-взрослому серьезным и напряженным. В любой момент будьте готовы к тому, что ничего так и не произойдет. С этим внутренним стражем в заснеженную темноту загородной дороги ехали поколения подозрения и недоверия, кто-то рожденный, кто-то выросший в лживый период девяностых годов, неохотно впечатанных в рваную российскую летопись утраченных идеалов. Накинувшие петлю светлого будущего на шею, танцующие чечетку на шатающейся тумбочке общественного порицания, затесавшиеся в нестройные ряды ответственных граждан, мы коротали очередной скучный вечер, перемещая наши пульсирующие летним солнцем тела в пристанище отработанного человеческого материала.
- И куда ты меня привез?
Выбравшись из душного чрева курсирующего по окрестностям транспорта, мы стояли под черным бархатом беззвездного зимнего неба, оглядывая бескрайние горизонты замерзшей степи, разрезанной пополам асфальтовым шрамом дороги. Сойер медленно достал из кармана сигарету и, закурив, устремил указательный палец в непроглядную темноту.
- Нам туда, вроде. Барабан возьми, идем…
Узкая грунтовая дорога, окруженная редкими хищными и колючими кустами. Вокруг темнота, под мышкой барабан, внутри – лето. Впереди – сплошные вопросы. Наверное, во всех смыслах…
Музыка. Несчастный ребенок безучастных родителей. Слабый, беззащитный, критикуемый и осуждаемый. В отрыве от личности породивших его людей – просто ненужный беспризорник в равнодушном городе современного медиа-пространства. Прохожий может лишь на короткое мгновение потрепать приглянувшегося карапуза за щеки, а через секунду – пойти дальше, оставив его утирать слезы несуществующей скорби. Мелодии как крысы расползаются по теплотрассам личных архивов, покрываются пылью закономерного забвения, и задыхаются в токсичных парах синтетического клея. Некрасивые, раненые, ущербные, почти инвалиды, они, кашляя и стоная от холода, лишь изредка привлекают внимание скучающего меломана, пару раз угощающего ораву несчастных мелодий засохшим батоном. Сколько их на планете? Распиханных по шершавым дорожкам винила, по растянутым плоскостям магнитных лент, по железным блинам жестких дисков. Среди редких сотен музыкальных любимцев они выглядят как наглядная агитация необходимости первичной творческой контрацепции. Их не носят на руках, не таскают с одного крупного музыкального события на другое, они не мелькают в видео-клипах, не ставятся на телефонный звонок. Миллионы несчастных звуков догнивают в остывающих теплотрассах, пока их родители, накачавшись наркотиками, бродят по замороженной степной темноте.
Из-за обледенелых руин степной растительности начал пробиваться скромный электрический свет. Его источник застенчиво приближался к нам, приманивая нас, как загадочные гибельные болотные огоньки…
В красочных осенних баталиях гибли пожелтевшие листья могучих деревьев. Беспомощно отрываясь от своего древесного естества, они устремлялись к земле, в последнем героическом порыве стремясь защитить ее от неумолимой мрачности октябрьского неба. Жизнь угасала в их бесчисленных фрактальных жилках, пытаясь сохранить себя внутри задумчивого ветвистого прародителя. В редкие безоблачные дни капитулирующее солнце все ближе склонялось к своему горизонту-укрытию, трусливо ощупывая своими лучами безмолвные колонны раздетых военнопленных.
Вдали от сонливой городской усталости желтел умиротворенный оазис деревенских лесопосадок. Свободный от бесконечного дележа зон влияния среди алчных высших приматов, от суицидальных гонок со счетчиком денег вместо спидометра, от наэлектризованного воздуха опасений.
В этом медитативном коконе ежесезонного умирания ход мыслей причудливым образом изменялся. Внутри начинали останавливаться планы и желания, высохшими листьями опадая на подсознательное дно созерцания. Просыпался ворчливый независимый наблюдатель, который каждую осень собирал с теплой земли умершие желания и сжигал их в огне самодостаточного равнодушия. Ветки становились корнями, а корни - ветками. И только ты продолжал оставаться таким же.
Ночной лес. Далеко-далеко от надоевшего улья. Нас трое, замотанные в темные тряпки, с маленькими коробочками сока, сидящие на усыпанной листьями земле. Через черные когти веток пробиваются холодные разряды звезд. Где-то в неясной дали мерцает речка, смешивая свои обеспокоенные волны с ртутью лунного света.
В уединенное странствие по темным закоулкам лесных коридоров мы взяли нашего давнего аптечного товарища, с которым уже не первый год успешно выходили во внутреннее межзвездное пространство. Его гидроцитратовые молекулы плескались в веселых картонных коробочках среди ярких фруктовых пигментов. Устремляясь в нашу пищеварительную систему со свежеприобретенными апельсиновыми друзьями, «декстро» не забывал о своем священном предназначении. Проникая в наш обеспокоенный кровоток, он что есть силы летел к мозговым сигма-рецепторам, выталкивая наше сознание во внезапную космичность лесного пространства. Мир сузился до размеров маленького астероида, бесцельно болтающегося в российском пространстве. Участники экспедиции мелькали во тьме маячком сигареты и хрипели оранжевым пластиком респиратора.
- Пошли в рощу, как раз пока дойдем…
Слэш затянулся волшебным апельсиновым соком и кивнул. Слинг, вооруженный черной капсулой магнитофона, поправил респиратор и торопливо зашагал в сторону предполагаемого перемещения.
Полотно времени стало неимоверно растягиваться. Шагая в неизвестность почерневших от ночи деревьев, мы заглатывали все новые и новые порции эликсира химической разобщенности. Грань между своим и чужим неумолимо стиралась, обнажая первородную сущность сознания, обреченно выбирающуюся из кровоточащей личинки сформированной личности. На дороге то и дело появлялись группы неизвестных людей, обернутые в странные маскировочные плащи, превращавшиеся при нашем непосредственном приближении в колючие пучки кустарников. Где-то в неясной близости раздавались статичные мелодические переливы умиротворяющей музыки. Магнитофон Слинга превращал наше задумчивое странствие в храм вселенского одиночества в кинематографичное путешествие, украшенное расплывчатыми очертаниями химических спецэффектов.
Сознание, зависшее внутри четвертой координатной оси «пространства-времени», вернулось на съемочную площадку, когда из ожившей осенней темноты раздались слова Слэша:
- Все, пришли, надо ветки тогда собрать…
Дубы никогда не росли в нашем регионе сами по себе. Эта дубовая роща была высажена множеством трудолюбивых советских рук, водрузивших в землю величественные многолетние знамена. Они росли длинными стройными рядами, словно на каком-то торжественном параде во имя победы лесного над степным. Генералы деревьев, маршалы флоры. Мы хрустели их опавшими погонами, не спеша пробираясь в самый центр этого могучего воинства…
Тело принимает горизонтальное положение, сознание готовится к взлету. Закрылки убраны, стабилизаторы подняты, подача топлива осуществлена, запуск…
Слинг, опустив голову, копался в своей сумке для магнитофона, пытаясь наладить трансляцию воодушевляющих гимнов. Слэш бродил окрестностям, набирая высохшие конечности древесного командования.
Из магнитофона начали вырываться пугающие голоса.
- Слушай, переключи трек, а, он долгий, мы тут вскроемся под него…
- Пытаюсь, что-то с плеером, сейчас. – Слинг озадаченно переключал кнопки, но это не приводило к желаемому результату. Голоса обрывались на мгновение и начинали свое ужасающее камлание заново.
Страх не просыпается, это всего лишь проблема с техникой, ничего серьезного. Завывания скоро переключатся, и мы насладимся восхитительным покоем ночи в осенней дубовой роще…
Слэш сидел рядом с нами, положив найденные ветви на землю, и задумчиво наблюдал за отчаянными попытками Слинга прервать пугающую трансляцию из царства мертвых.
- Ну-ка… - Слинг нажимал кнопки в разном порядке, надеясь, наконец, расслабиться и успокоиться. Но голоса с завидным постоянством прорывались из пожилых динамиков…
Тут в роще загорелся огонек. Он спокойно висел где-то в междубном пространстве, изредка моргая нежным голубым сиянием. Дубы простирались очень далеко во всех направлениях лесной плоскости, каким-то образом пропустив в свое суровое братство загадочный огонек…
- Слэш, смотри, там дом чей-то или что?
- Там нет домов, деревья только, я не знаю, слушай.
- На фонарь же не похоже?
- Что-то тускло слишком… Но по идее здесь сейчас никого быть не должно, деревня далеко очень, а здесь ночью и нет ничего, для дербана не сезон, считай…
- А что тогда?
Огонек продолжал висеть в воздухе. Слинг продолжал сражаться с голосами, которые стали яростнее и настойчивее. Он даже не мог изменить громкость, чтобы согласиться на безмолвный компромисс. Ритуальные хрипы так и раздавались в умиротворенной ночной тишине.
А мы так и сидели на земле, не сводя с огонька глаз. Мы словно играли друг с другом в гляделки, пытаясь победить смеха ради загадочный голубой свет, зависший в прохладном воздухе безлюдного ночного леса…
- Знаете, в чем юмор? – спросил я у своих попутчиков, когда наш диссоциативный помощник начал свой прощальный метаболизм. Мы ушли достаточно далеко от рощи и направлялись в уютный дачный домик, чтобы хотя бы немного поспать перед отъездом – Музыку написал Рома Сидоров, персонаж в тусовке достаточно известный, ну, у электронщиков мрачных. Так вот. Говорят, что он в лесу жил какое-то время, а потом повесился. А огоньки похожие в лесах видели как раз, они вроде как на болотистую местность заманивают, люди туда проваливаются и привет. Но самое веселое как раз в том, что трек, который у нас заело, Рома «Блуждающими огоньками» назвал…
Блуждающий огонек приблизился к нам с Сойером на совершенно непочтительное расстояние и оказался фонарем, висящим перед воротами вожделенного санатория. Обледенелые куски придорожной пыли валялись на нашем пути в самодостаточном анабиозе, готовясь в нескором времени смешаться в единую жидкую массу, которая уже не одно столетие входит в будоражащую своей непобедимостью легенду о бесчисленных российских дорогах.
Под фонарем находилась аккуратная бетонная коробка с несколькими мутными стеклами. Внутри нее голубыми судорогами дрожал телевизор. Ее пронизывала насквозь плоскость причудливого забора, острые пики которого в равномерном распределении по всей длине полотна устремлялись в самую гущу темноты, преследуя неуловимого беглеца-горизонта.
Торопливый стук в окошко, клубы ожившего пара из замершего рта. В окне мелькнуло удивленное лицо камуфлированного охранника, чтобы через секунду исчезнуть в дребезжащем от телепередач пространстве проходной. Беречь покой и днем и ночью, для здоровья отдыхающих. Ценой собственного сна.
В двери звякнули ключи, похрипел отворяющийся замок, и из освобожденного дверного пространства на нас внимательно смотрел растревоженный внезапным вечерним визитом охранник.
- Здравствуйте. Нас Светлана Алексеевна прислала, у вас мероприятие тут какое-то, мы музыканты просто, вот, играем… - начал свою кодеиновую мантру Сойер. В подтверждение истинности его слов я принялся трясти в воздухе барабаном.
- Какая Светлана Алексеевна? – охранник выглядел подозрительным, но заметно менее напряженным. Два наряженных в разноцветные тряпки клоуна явно не собирались красть его телевизор, хотя химический состав крови этих субъектов мог натолкнуть охранника на интересные мысли…
- Она нам сказала приехать, тут выступление у нас, туда-сюда… - Сойер выглядел абсолютно спокойным, хотя нес откровенную самодеятельность.
Охранник прищурил свои и без того узкие глаза и нехотя пустил нас в свою обитель. В таких местах всегда уйма стереотипных атрибутов: потрепанный диван, устланный протертыми покрывалами, старый японский телевизор китайского производства с нарушенной цветовой схемой, рыжий от многолетнего заваривания электрический чайник, кипа наполовину решенных сканвордов, которые обычно перестают иметь для разгадывающего интерес, когда единственное подходящее слово никак не желает умещаться в предоставленные клетки. Тогда оно вписывается лишь частично, сканворд впоследствии забрасывается из-за «неправильного составления». Еще одним немаловажным атрибутом такого помещения являлся непобедимый советский дисковый телефон серого цвета со скрученным спиралью шнуром. Именно им наш проводник в мир неизвестного здравоохранения и воспользовался.
- Алло! – гаркнул он с непередаваемой интонацией Великой Астраханской Степи – Это самое… Да. Тут музыканты приехали играть какие-то… – Пауза - Куда? Ну, пусть заходят, да? Ага, все.
Я посмотрел на Сойера, пытаясь гримасой выразить свое вопросительное изумление. Он ответил на мой мимический довод точно таким же выражением лица, обрамленным растерянным пожиманием плечами.
- Вот тут вот фамилии напишите свои. – Охранник протянул нам еще один незамеченный ранее атрибут в виде видавшего виды журнала учета гостей. На серых клетчатых листах были разбросаны десятки образцов почерка, выдержанных в строгом стиле «Фамилия – Роспись».
Нацарапав какие-то нечитаемые символы, которые при их расшифровке превратились бы в «Psygma», мы, имитируя абсолютно трезвую работу прокодеиненного рассудка, раскланялись со смотрителем и отправились в противоположный портал, ведущий в знакомый мрак, но уже разбавленный несколькими маячками лечебных корпусов. Благодарно кивнув в ответ на любезно предоставленные инструкции к недолгому путешествию, мы снова погрузились в зимнюю тьму…
- Ты вот вообще все выдумал, да? – начал я допрашивать Сойера.
- Ну, да. Наврал им все! Им-то какая разница? Приедем, поиграем, уедем. Все. Все довольны… Тут он направо сказал, да?
- «Готов, накачавшись наркотиками, поселиться в гостинице под вымышленным именем с целью мошенничества?» - я засмеялся…
- «Только не мы! Мы ответственные люди!..» - Сойер ловко перепрыгнул через бордюр и пулей метнулся по крутой бетонной лестнице, ведущей в искомый лечебный корпус, где, по словам охранника, проводились все культурно-массовые мероприятия.
Я медленно плелся позади, наслаждаясь благоуханием нежных атомных взрывов, сотрясавших мое блаженствующее нутро. Замедление входило в активную фазу. Мысли выстраивались в доброжелательные конструкции, воодушевленно подбадривая друг друга. Уверенность в собственных силах росла прямо пропорционально усилению внутреннего безразличия, практически уравновешивая эти комфортные параметры. Барабан под мышкой упруго резонировал вместе с редкими ударами останавливающегося в благоговейном наслаждении сердца. Чуть слышно, почти неосязаемо, но явственно и неоспоримо. Как сердце, бьющееся в такт с любимой музыкой. Музыка сердца, сердце музыки…
Слепящий свет вестибюля. Повсюду натыканы кусты декоративных растений, измученных фикусов и гортензий. В воздухе стоит тяжелый запах целебного отдыха, нафталиновых наволочек и недоваренных макарон. Стекла и зеркала, рассредоточивающие робкие потоки фотонов по пространству гостеприимного, как поликлиническая регистратура, холлу. Из-за кажущегося дискомфорта нарочитой стерильности рекреационного заведения неумолимо светило множество кодеиновых солнц.
Сойер, скрестив на груди руки и опустив на нос свои гигантские солнечные очки, что-то объяснял охраннику, сидевшему за обшарпанным столом и ошарашено его слушавшего. Руки охранника придерживали мятые страницы регистрационного журнала и почти незаметно трясли шариковую ручку, зажатую между его указательным и безымянным пальцем. Производственная травма? Врожденный дефект? Может, благоговение перед столь значимой в музыкальном мире фигурой? Или попытка сдержать раздирающий изнутри смех?
Медленно подойдя в пространство рассмотренной мизансцены, я погрузился в задумчивое наблюдение за очередным шедевром бесстыдного вранья.
- Нам Ольга Андреевна сказала, что Вы нам все покажете, где тут выступают у вас. Мы первый раз просто…
- Э-э-э. Ну, актовый зал на втором этаже. Там, если вот сюда пойдете, ну, направо вот. Там лестница, вы увидите все, там как раз сейчас концерт идет…
- Спасибо большое. Ну, мы пойдем тогда…
Охранник вскочил на ноги, загородив нам дорогу. Мы инстинктивно остановились, словно неумелый воришка, которому на городской ярмарке городовой крикнул «Стоять!».
- А номер вам дали? – охранник превратился в какого-то неуклюжего лакея, вежливо сгорбился и заморгал, надеясь угодить ряженым самозванцам.
- Да, у нас все есть, спасибо, мы найдем его сами. Вроде администратор должна была его подготовить к нашему приходу, Вам беспокоиться не нужно, спасибо – медленно и немного устало выдохнул Сойер. Я понял, что внутри него в самом разгаре неумолимая метилморфиновая бомбардировка, уничтожившая префектуру Раздражение и княжество Паранойю.
- Нам к выступлению надо готовиться, задерживаться сейчас нельзя уже, время – я добродушно улыбнулся охраннику, чуть было не засмеявшись от осознания абсурдности данного мероприятия. – Пойдем…
Я похлопал Сойера по плечу и зашагал по коридору, пытаясь придать ситуации достоверность. Охранник послушно сел на свой рабочий стул и с любопытством начал смотреть нам вслед. Мы испуганно оглядывались после каждый пяти пройденных метров, истерически хихикая от собственной одежной попугайности и комичных взглядов в сторону поста охраны. Оставалось добавить только музыку из «Розовой Пантеры», а нам – идти на цыпочках, чтобы получился идеальный ганстерско-комедийный кадр.
Скрывшись от сауронового ока охраны, мы принялись разглядывать доселе неизвестную территорию для проведения сомнительной, но захватывающей авантюры. Вытянутые кишки коридоров, коричневые язвы дверей, флуоресцентные кляксы светильников. Корпус активного отдыха для уставших от собственной нездоровой жизни.
До наших ушей доносились гулкие обрывки каких-то торжественных фраз, произносимых воодушевленным женским голосом. Решившись дойти до источника этой восхищающей звуковой праздничности, мы принялись искать свободный номер, чтобы скинуть там мешающиеся зимние куртки.
Закрыто. И здесь закрыто. Тоже закрыто. У обитателей наступил час регулярного веселья и непринужденного общения в среде вечернего развлекательного события. Все каморки покинуты. Не смотря на распирающую изнутри самоуверенность, какие-то части здравой осторожности все же подсказывали, что лучше в общество отдыхающих пациентов просочиться в ярких сценических костюмах. С зимней поклажей нужно было что-то делать…
Решение пришло спонтанно и неожиданно.
В конце коридора находился маленький угловой тупик, скрытый пожарным щитком. В неосвещаемой полутьме мы с Сойером наткнулись на старый полосатый матрас, одиноко подпиравший затянутый пыльными паутинками потолок.
- Во, нормально, остановимся здесь…
- Хороший комната, только тут вроде телефона нет, заказали бы омаров, например, или еще какого дерьма статусного…
- По шлангу позвони.
Куртки шумно упали на пол и оказались запихнутыми в самый темный угол каморки. Сойер швырнул на них матрас и улегся на него, закатив глаза и тыкая себя мизинцем в локоть, имитируя совершение внутривенных инъекций.
Я взъерошил волосы, поправил дурацкую конструкцию клоунских очков, взял барабан и отправился в коридор, безмолвно приглашая Сойера за собой. Услышав грохот металлического ведра и ругательства моего замедленного напарника, я понял, что жизнь самозваного музыканта полна глупых неприятностей и невозможных в своем безумии приключений.
Печень отправляла в кровоток морфин, а мы, словно какие-то невероятные рок-звезды из семидесятых, медленно шагали по ковру, мысленно готовясь выйти на сцену и взорвать зал. Чистое, незамутненное спокойствие и блаженство, помноженное на спортивное нетерпение.
Наверное, так чувствовал бы себя Курт Кобейн, если бы «Страх и Ненависть в Лас-Вегасе» оказался о нем. Авантюра, выступление, успех, ликующий зал, затем оголтелое афтер-пати до самого полудня, с реками шампанского, метанием мебели из окон и отмоканием в ванне, среди размокших денежных купюр и плавающих электроприборов. Дело было даже не в признании и славе, а во внутреннем праве побыть немного диким и сумасшедшим. Побыть свободным от презрительного осуждения, от ненужных насмешек и косых взглядов. Никто бы не стал язвительно шептаться за спиной у Гагарина, лежащего в надувном бассейне с резиновыми утками и обливающего себя взбитыми сливками под оглушительное техно. Он вернулся, он сделал, он герой, ему можно. На него смотрели бы с искренним добродушием и сочувственным благоговением. Его бы каждый понял и поддержал. Странно, что для того, чтобы с чистой совестью делать глупости – надо стать героем в чужих глазах. Наверное, потому что герои по определению не делают глупостей.
С хрусталем этих рок-н-ролльных грез, мы бесшумно преодолевали все новые и новые расстояния внутри бесконечного больничного коридора. Все ближе и ближе к нам верещала обезумевшая толпа, все сильнее и сильнее мы чувствовали низкочастотную вибрацию киловатт радостных возгласов. В очках Сойера бликовали софиты, а на его лице притаилось счастливое самодовольство, забившись в уголок удовлетворенной ухмылки. Непоколебимая торжественность священного момента причастия к запретному алтарю шоу-бизнеса, озаряемая вспышками сияющей кодеиновой звезды.
Из-за угла неспешно выплыло доброжелательное лицо охранника, его слова не были слышны в бурлящем голосовом океане, скандирующем наши имена. Мы лишь благодарно кивнули в ответ на его заботливый интерес и продолжили плыть к вожделенному острову ликования. Освещаемые размещенным внутри нас прожектором метилированного морфина, мы остановились в метре от зала. Двери неслышно распахнулись, озаряя нас инопланетным светом невероятной мощи, ритуальными огнями концертного жертвоприношения для пантеона богов Позволительной Глупости и Священного Идиотизма.
Но никто не обратил на нас внимания. Пациенты горящими глазами смотрели куда-то на сцену, изредка моргая маслянистым желе глаз. Мутное освещение постсоветского зала избирательно выхватывало из торжественного мрака дощатой сцены улыбающегося конферансье.
- От лица всего коллектива санатория, от лица всех присутствующих здесь, поздравляем с шестидесятилетием Рубцову Марию Михайловну. Счастья Вам, здоровья и долголетия, дорогая Мария Михайловна – ведущий зашелестел шпаргалкой, через пару мгновений поднес микрофон к губам и начал внимательно зачитывать машинописный текст - По юбиляру незаметно, что прожил шесть десятков лет. Наверное, проведал где-то он вечной юности секрет…
Наши опиатные грезы внезапно ослабли, заставив конечности похолодеть. Незаметные пиксели скрытых за очками зрачков повысили разрешающую способность и послушно расширились внутри радужной оболочки.
- Чувак, слушай, мы куда попали?
- Нормально все, давай сядем, послушаем – Сойер пожал плечами и, задевая ногами сидящих в креслах стариков, принялся пробираться на свободные места в зрительном зале, подняв над своей головой барабан в угрожающем жесте.
-…Не стоит даже сомневаться - лишь для других года летят. Проснешься утром - шестьдесят, она проснется – восемнадцать! С днем рождения, Мария Михайловна! Давайте аплодисментами поздравим юбиляра, такая замечательная дата, друзья…
Зал послушно захлопал в ладоши вместе с ведущим. Мы с Сойером развалились в мягких креслах и довольно почесывались, закатив глаза от наступающего цунами медленного удовольствия. Среди улыбающихся стариков мы были режущим глаз цветовым пятном, которое шевелилось, чешась и покашливая. Барабан то и дело падал на пол, заставляя виновников торжества бросать на несостоявшихся звезд эстрады свои подозрительные взгляды. Мы почти не чувствовали их, вместо этого мы были поглощены внутренним великолепием привычного фестиваля химического счастья. Наше невидимое выступление было в самом разгаре, под самые известные хиты толпа вошедших в раж метаболитов несла нас на своих руках через всю концертную площадку, пока мы с закрытыми глазами пытались играть на воздушной гитаре. Мы сами себе исполнили сложнейшую метаболическую симфонию, благодаря которой должны были покорить придирчивый вкус жюри фестиваля, гран-при которого было абонементом на вседозволенное костюмированное веселье. По очкам мы были далеко впереди, так что фактически наше старательное заучивание музыкальных произведений пригодилось лишь для финального круга почета и выхода на бис, который так никто и не потребовал. Купаясь в озере старческих аплодисментов, мы услышали воззвание конферансье…
- Друзья, теперь мы приглашаем вас на танцплощадку, давайте встретимся там и дадим нашему вечеру продолжение…
Вскочив с кресла и тревожно осматриваясь по сторонам, я набросился на Сойера с вопросами. Протискиваясь через узкие баррикады кресел, мы пытались договориться о предстоящем плане действий. Ситуация становилась одновременно странной и бесперспективной, хотя не лишенной некоего сумасшедшего очарования. Поток седых голов направил течение к выходу, покачиваясь пингвинами стариковских силуэтов.
- Чел, послушай, это бред какой-то…
- Пошли танцевать!
- Чувак, тут все старые, я их боюсь. Не то, что они меня сильно тревожат, но уж больно вид у них потрепанный. Они, наверное, как и мы однажды сюда приехали, и до сих пор их души сторожат сокровища, спрятанные на пищеблоке… А в том пожарном шкафу заныкан скелет и сабля.
Наш внутренний Курт Кобейн надвинул на лоб треуголку, поправил разноцветного пластикового попугая, сидящего на плече, и, размахивая крюком, бросился в корсарскую гущу морских старцев. С надеждой, что хотя бы этот раз несостоявшееся рок-звезда Карибского бассейна сможет получить свой небольшой процент уважения у гильдии вышедших на покой флибустьеров. Они плавно стекали к выходу, что зиял таинственным гротом, рыча и смеясь беззубыми ртами, спрятанными в гуще поседевших бород. Огоньки уютного зала оздоровительной таверны с тропическим уютом зазывали пожилой экипаж севшего на мель фрегата с величественным именем «Никчемный».
В грохочущих ритмах современной российской и зарубежной эстрады мы внимательно пытались разглядеть секретный компонент композиторского мастерства, магический ингредиент, вызывающий в ничего не подозревающих людях тот подсознательный одобряющий отклик. Ту резонирующую в их вкусовом осязании частоту, которая заставляла людей отказываться от ненужной мыслительной деятельности и просто наслаждаться ладно скроенным каркасом популярной композиции. В популярной музыке любого периода находилось что-то неизвестное, то, что обычно трудно было идентифицировать кому угодно: музыкальным критикам, композиторам, аранжировщикам, звукорежиссерам. Но никто при этом не подвергал существование этой феноменальной сущности сомнению. На этом строилась звуковая религия музыкальной индустрии. Таинственная божественная сущность проникала в каждый популярный творческий акт, заставляя активизировать немыслимый по своей силе потребительский отклик, выбрасываемый при бессознательном стремлении к приобщению к снисхождению запредельной мелодической благодати. Группы жрецов, особо приближенных к этой огромной религиозной машине миссионерствующего звукового экстаза, трудолюбиво корпели над новыми и новыми проявлениями всеединого неназываемого феномена. Быть может – «феноменом музыкального сознания». Такого, которое в кратчайшие сроки адаптируется под окружающую действительность и становится полноправным членом того общества, которое смогло в нем разглядеть себя. Возможно, в этом и заключалась божественность, через обращение к самой человеческой природе и стремились обратить внимание на внутреннее единство слушателей и их

[000]

Интересно, трип крутой, коды охота, вспомнился Берроуз (хз чего у него там в оригинале, но русский перевод стремный, по сравнению с твоими рассказом), вот.
ЗЫ упоминания рок-н-ролла и пиратов под конец уж совсем назойливыми стали, и чуть-чуть подсократить бы местами, дочитал с третьего подхода )

[nowherr8r]

Хантер Томпсон отдыхает) весьма и весьма впечатлило, тянет на отдельный рассказ.

[000]

[EyeScream]

Блеск!) Безумие уже входит в завершающую и очевидную фазу?)

[nowherr8r]

истинное безумие бесконечно по своей сути))
на samlib.ru кстати еще можно выложить

[EyeScream]

Самое "кстати" было бы дописать. Эта книга превращается в долговое обязательство перед наступлением судьбоносного события)

[000]

а события расскажешь потом?

[EyeScream]

Отрапортую по завершении. Предпоследняя глава в процессе...

[Гость]

teksti iz razryada ``golos Pokoleniya``
dumayu tut daje vozmojen kommer4iskiy uspex
i da - posle xo4etsa... 4to-nibud`... etakogo... proxladnogo ...

[000]

он тут неменуем, если не успех, то некоторый профит точно, и если автор об этом думает - лучше убрать из общео доступа